Английские букинисты все еще разъезжают по стране: наведываются в обветшалые книжные лавки захолустных городков и затерянных в глуши селений; появляются в деревенских домах, где умер образованный человек, оставивший неграмотное потомство; щедро набавляют цену на убогих местных аукционах; не пропускают ни одной книжной ярмарки (ярмарки эти возникают самопроизвольно и проводятся обычно в таких местах, как пожарное депо, вестибюль гостиницы, где нет постояльцев, или крытая галерея церкви). Постоянно разъезжают, и разузнают, и разнюхивают, а потому есть прямой смысл вести с ними переговоры об интересующей вас книге: вполне вероятно, они ее раздобудут. Среди оксфордских букинистов, с которыми я столько общался, была одна супружеская чета по фамилии Алебастр, внесшая немалый вклад в мое собрание экстравагантных книжек. Лавка у них была маленькая, уютная и темная, простенькая, но жутковатая – смесь приятного места и места ужасов,[21] с красивыми стеллажами из благородных пород древесины, совершенно прогнувшимися под тяжестью тысяч книг и почти невидимыми под томами, впихнутыми в немыслимом беспорядке: книги не столько занимали полки, сколько давили на них и погребали под собою. Супруги, судя по всему, зарабатывали неплохо, потому что в этом затхлом, пыльном и темном помещении, освещавшемся – даже в самые светлые утренние часы – парой светильников под стеклянными абажурами, излучал собственный свет телевизор, и он помогал разглядеть крохотный пятачок подвального помещения и увидеть, что там происходит под единственной мигающей лампочкой, так что для владельцев отпадала необходимость спускаться и подниматься по лестнице, когда возможный покупатель отваживался отправиться туда на изыскания. Складывалось впечатление, что чета эта – словно желая как-то приобщиться к современности, с которой их товар пребывал в таком разладе, – проводит целые дни, созерцая на экране изображение (черно-белое) того, что находится у них под ногами (в цвете), всего в нескольких метрах. Госпожа Алебастр была улыбчивой и властной, с улыбкой из типично английских, такие видишь в кино на физиономии знаменитых душителей, принадлежащих к этой национальности; улыбка эта появляется в тот миг, когда они намечают себе очередную жертву. Дама средних лет, седоватая, с пламенным взором и зубами в коронках; на плечи всегда накидывала розовую шерстяную шаль и, сидя за столом, все время вела записи в гигантской приходно-расходной книге. Судя по этому постоянному ее занятию, прерывавшемуся, только (но часто) чтобы внимательно и с интересом заглянуть в нижнее помещение книжной лавки (почти всегда пустовавшее, всегда без происшествий), денежные суммы, которыми распоряжалась чета Алебастр, были, видимо, огромными, а ведение счетов сложнейшим. Господин Алебастр, ее супруг и исходный носитель сей фамилии,[22] также был улыбчив, но его улыбка скорее соответствовала той, которой улыбается безымянная жертва душителя как раз перед тем, как узнает о своем жертвенном уделе. Он хорошо одевался (в спортивном стиле), был видным мужчиной, сохранил в целости свои седые и тщательно причесанные волосы и выглядел этаким старым волокитой-теоретиком (из тех, кому социальное положение либо ранние и железные оковы брака не дали возможности проверить свою неотразимость на практике), и его не покинуло ни щегольство, ни благоухание одеколона, оставшиеся с той поры его жизни, которая была менее загадочной, чем нынешняя. Но при том что он тоже неизменно пребывал в лавке, не помню, чтобы хоть раз ответил на мои расспросы или помог советом. Улыбался и здоровался с видом человека, пышущего энергией и жизнерадостного (вообще его манера держаться дышала бесстрашием), но решение любого вопроса, даже самого пустячного, предоставлял своей супруге, располагавшей большей осведомленностью и властью. Поворачивался к ней и с живостью повторял – словно он сам и был заинтересованным лицом, словно присваивая вопрос, который ему только что задали, – повторял его слово в слово, ограничиваясь тем, что прибавлял в конце «дорогая» («Не поступило к нам что-нибудь Вернона Ли, дорогая?»). И в то время как у нее были стол и удобное кресло, он должен был довольствоваться в качестве сиденья ступенькой стремянки, откуда я сам нередко его выдворял (с легким чувством вины), чтобы порыться на полках повыше, не столь доступных и забытых. Он стоя ждал, пока я кончу исследовать высоты, а затем, проведя платком только по той ступеньке, на которой имел обыкновение сидеть, без признаков нетерпения занимал свое обычное место. Всякий раз, когда я входил в лавку, я заставал их в тех же неизменных позах за теми же неизменными занятиями: она вписывала цифры в свою огромную тетрадь либо вглядывалась в экран пламенным взором, он сидел, притулившись на стремянке и скрестив руки (я никогда не видел, чтобы он читал какую-нибудь книгу либо листал газету; и уж тем более он никогда не беседовал с госпожой Алебастр), и принимал выжидательную позу, глядя, подобно ей, на экран (искоса), что было у него наивысшей степенью активности. Жизнерадостная и светская манера здороваться со всеми, кто входил в лавку, свидетельствовала о том, что в своей бездеятельности подчиненного сам факт появления кого-то на пороге лавки господин Алебастр воспринимал, видимо, как главное событие дня, его пылкое приветствие знаменовало самую блаженную и общественно значимую минуту рабочего периода. Потому что, по правде сказать (как уже и сказано), он был не в состоянии ответить на самый простой вопрос («Есть у нас книги о путешествиях, дорогая?») или показать пальцем на стеллаж, где покупатель мог бы поискать нужную книгу. Чета Алебастр была настолько погружена в созерцание своего подземелья, что я даже стал спрашивать себя, уж не одарены ли супруги способностью видеть нечто, что для прочих смертных остается невидимым. Во время моих изысканий в подвале я не раз обследовал не столько книги, сколько углы и пол в надежде обнаружить какое-нибудь крохотное животное, которое они могли бы там держать, либо уловить чуть слышные вздохи призрака. Ни разу никого не увидел и не услышал, а потому спускаясь в этот заросший паутиной полутемный подвальчик порыться в книгах, всегда представлял себе, как чета Алебастр, затаив дыхание, напряженно следит за моей фигурой: только что видели здесь, наверху, и вот появляется на их скучном экране; и меня нередко подмывало выкинуть какой-нибудь номер, украсть какой-то том, чтобы немного позабавить их или припугнуть. До этого дело не дошло, но я и впрямь старался поразвлечься там и разыгрывал пантомимы позабавнее: то метался по подвальчику в быстром темпе и беспорядочно, то стягивал, то натягивал перчатки, расстегивал и застегивал пальто, приглаживал волосы, с великим шумом выбивал пыль из фолиантов, листал их то с подчеркнутой поспешностью, то с подчеркнутой медлительностью, делал пометки в записной книжке, притопывал каблуками в деланном нетерпении либо сомнении, покашливал, вздыхал, бормотал либо восклицал что-то по-испански и старался как мог разнообразить убогий спектакль, который, видимо, предлагал двум парам глаз (одна – простодушная, другая – полубезумная), неотрывно следивших за процессом охоты на книги.

Вскоре после того как я сообщил им, что заинтересован в приобретении любого произведения Мейчена, какое им попадется (хотя, по правде сказать, у меня сложилось впечатление, что они никуда из Оксфорда не отлучаются), я обратил внимание на одного субъекта, который, как мне показалось, уже несколько дней следовал теми же маршрутами, что и я, в хождениях по букинистам, хоть и с небольшим запозданием. Я видел, как он роется на полках в гигантской лавке антикварной книги Уотерфилда, в таинственном верхнем этаже лавки эстампов и гравюр Сандерса, в лавках Свифта и Тайтлса на Тэрл-стрит, в отделе подержанной книги монументального и торгующего всеми книгами в мире магазина Блэкуэлла, на трех этажах у Торнтона, в дальней «Артемиде» и даже в крохотной лавке «Классик Букшоп», специализирующейся на греческих и латинских текстах. Я неплохой наблюдатель, но опознать этого человека было проще простого: он и сам по себе был достаточно необычен, но больше всего обращал на себя внимание его пес: всегда был при нем и ждал его обычно у входа в очередную книжную лавку. Это был красивый терьер с каштановым окрасом и смышленой мордочкой, и у него не было одной лапы – задней левой, – она была аккуратно ампутирована. По этой причине ждал он хозяина всегда лежа, но всякий раз поднимался, когда кто-то выходил из магазина, к двери которого он был привязан: видимо, думал, а вдруг это его помешавшийся на книгах хозяин. Так как я обычно приходил в лавку раньше, то и выходил раньше, и каждый раз терьер вставал, и каждый раз я видел маленькую гладкую культю, похожую на атрофированный плавник. Я гладил его по голове, и пес снова садился. Ни разу я не слышал, чтобы он залаял или заворчал, даже когда шел дождь или буйствовал ветер; ни разу не видел, чтобы он злобно оскалился. У человека, водившего пса на поводке (он был моих примерно лет), были обе ноги, но, во исполнение правила, гласящего, что владельцы животных должны являть некое сходство со своими питомцами, он весьма заметно хромал, и тоже на левую ногу. Хотя первые два-три дня мне не удалось встретить их вместе (человек был всегда внутри лавки, а пес – снаружи), догадаться о связи между ними не составляло труда, а повторяемость и одновременность их присутствия давали право не сомневаться в безошибочности этой догадки. Человек одевался хорошо, хоть одежда и была не новая, шляпу носил непринужденно, а цвет волос и цвет кожи казались скорее ирландскими, чем английскими.[23] На него я стал обращать внимание – не особенно пристальное, но неизбежное – при встречах в книжных лавках, потому что даже в самых больших и самых запутанных мы в какой-то момент сталкивались друг с другом у одного и того же стеллажа. Мы только обменивались беглым взглядом, незначащим, подернутым дымкой. Ни разу мне не пришло в голову, что этот субъект может быть как-то связан с моими непредсказуемыми странствиями и тем более что он меня отслеживает, хотя было странно, что я никогда не видел его в городе раньше, – он ведь так запоминается, но раньше мне не попадался, даже во время прогулок; зато теперь я встречал его достаточно часто, так что увечные фигуры обоих, человеческая и собачья, хоть я и не придавал им какого-то значения, стали вызывать у меня беспокойство, правда, мимолетное. Скорее всего, транзитные путешественники – книготорговец из Лондона, прочесывающий Оксфорд.