Ну, Пришелец, ну, загрузил доктора… Значит, корректировка прошлого, его подгонка под настоящее. Не так уж и глупо, если задуматься. Одно дело — ход эволюции, спонтанное развитие цивилизации, его скачки и провалы. Жернова, которые крутятся тысячелетиями… Во все времена жертвы приносились во имя будущего. И совсем другое — манипуляции с прошлым для коррекции настоящего.

А что, если прошлое уже корректируют? Современники не в состоянии заметить подобных «инъекций», так как одновременно с этими инъекциями меняется и память поколений. Отдельные страницы истории переписываются, незримо «вшиваясь» в анналы. Как будто так и было…

Но так можно вмешаться и в ключевые моменты, не допустив, например, к власти Гитлера или Сталина. А пресловутая фраза о том, что история не имеет сослагательного наклонения, с ней как быть? Оказывается, еще как имеет! Если верить Поплевко, конечно.

Что бы случилось, если бы… Разве не интересно? А теперь — если так? Или еще вариант. Еще… И так — до бесконечности. Пока не выберем лучший, наиболее приглянувшийся. Если такой, конечно, существует в принципе. Вот это возможности!

Неужели такая возможность наклевывается у него, простого врача «скорой». А не едет ли у него крыша? Еще не известно, что он там напортачит, в этом прошлом. Чем все это «аукнется» для родных, близких. Что станется с женой и сыном? Савелий — будет просто стерт из действительности. Уничтожен, как черновик. Он элементарно не появится на свет… У них с Жанной родятся другие дети…

Он почувствовал, как от виска к подбородку медленно катится капля пота. Как ни крути, но, выходит, он собственноручно уничтожит собственного сына. Безболезненно, будто под наркозом, вынет его из круговорота событий, как предохранитель из схемы. И — все. Никто за это не спросит, не припрет к стенке. Савелия словно и не существовало. Ни до, ни после этого.

Выступление фигуристов закончилось. Доктор медленно плыл в гудящей толпе к выходу, не теряя нить рассуждений. Его периодически бросало то в жар, то в холод от умозаключений, к которым он приходил.

Итак, они не встретятся с Ольгой. На ту вечеринку, после которой Аркадий вызвался проводить свою будущую жену в далеком девяностом, он постарается не пойти. У него желания не возникнет, он даже не вспомнит. Не будет ужимок в подъездах, загородных поцелуев под дождем, скромной студенческой свадьбы. Он заново все перепишет.

Что он, собственно, видел в жизни? Денег им только-только хватает от зарплаты до зарплаты. Какое там счастье! Бред сивой кобылы… Перспектива — нулевая. Максимум, что ему светит — стать заведующим подстанцией, к чему он абсолютно не стремится. А переквалифицироваться на хирурга-косметолога поздно. Поезд, что называется, ушел.

Косметология — плод, которому так и суждено остаться запретным, недосягаемым.

Вечерняя прохлада заставила поднять воротник. Вокруг него оживленно обсуждали увиденное, спешили кто — к иномарке, кто — к автобусу или трамваю. Ему спешить было некуда. Заканчивался еще один никчемный день.

Съездить в отпуск в Турцию он может себе позволить, но тут неразрешимой проблемой встает сын. С собой не возьмешь, а оставить — никак нельзя. Возможны непредсказуемые последствия.

С женой они давно уже коллеги по постели, не более. Аркадий видел, что с работы домой Ольга возвращается как на каторгу: замыкается, в глазах частенько стоят слезы. Так зачем себя насиловать? Нужно освободить ее от этого… ярма. И себя в том числе.

«Ларчик» открывается достаточно просто.

Опенок на пне

Банкирша, банкирша… Подумаешь! Ну и что? Острота проблемы куда-то делась, растворилась. Появилось приторно-сладковатое «А, пусть будет, что будет… Наплевать. Плыви по течению, ровесница. Там, за тем утесом стрежень, авось, все и прояснится».

В определенный момент подобного «плытья» Ольга ловила себя на мысли, что менять ничего не хочется. Пусть все вокруг ветшает, жизнь просачивается сквозь пальцы, но — ко всему привыкаешь. И — не хочется радикальных мер. Иллюзия стабильности дрожит перед глазами, как заставка на мониторе. И ладно. В этот компромисс, в этот контракт со своим «эго» вплываешь, будто в водоем, где бьют ледяные подземные ключи. Максимум, что тебе светит — легкая простуда…

Она вошла в темный подъезд. Лифт не работал. Где-то на четвертом этаже сердце начало колотиться в висках, но останавливаться Ольга не стала. Ей всего тридцать восемь, сердце должно быть здоровым. Должно выдержать, а то, что колотится — это все нервы. Досталось ей в последние дни… Не дай бог никому.

Тишина квартиры обняла ее наподобие пуховой шали. Закрыв за собой дверь, Ольга стояла какое-то время в прихожей. Вспомнились почему-то счастливые дни, когда они с Аркадием и шестилетним Савелием после длительных мытарств по коммуналкам въехали, наконец, сюда. Впервые за много лет она была, кажется, счастлива. Годы, месяцы… Какая сейчас разница, сколько оно длилось, это подобие счастья! Главное, что это было. Остальное — детали.

С каким энтузиазмом она начала обустраивать тогда свое гнездо. Как вспомнит сейчас — голова идет кругом. Мыла, чистила, штукатурила, оклеивала. Какие планы они с Аркадием тогда строили… вдвоем. Где они теперь, эти планы? Что от них осталось? Надеяться на то, что вернется хотя бы десятая часть того энтузиазма, глупо сейчас. Верх наивности.

Сейчас квартира пуста, в ней холодно и неуютно. Ветер свищет в пустых закромах.

Интересно, дома ли сын. Сняв туфли, босиком она направилась по коридору вглубь квартиры. Неделю назад здесь, на этих квадратных метрах разыгралось такое, что и вспоминать не хочется. С тех пор мужа она не видела. Где он, что с ним?

Как ни странно, Савелий спокойно спал на тахте у себя в комнате. Равномерное посапывание говорило о глубоком сне. Одеяло сбилось к стене, обнажив худые коленки. Как здорово, когда сын дома!

Что тебе снится, крейсер Аврора? Когда-то это было любимой поговоркой Ольги. Сейчас кроме грустной улыбки слова из детской песенки у нее ничего не вызвали. Детство сына давно кончилось, уплыли кораблики. А с ними и все остальное.

Экран компьютера мерцал в темноте подобно волшебному зеркалу. Чего — чего, а от монитора с клавиатурой Савелия всегда оттащить было сложно. Аркадий неоднократно повторял, что от компьютерной зависимости вылечить легче, чем от наркотической, и родители не препятствовали увлечению сына Интернетом. Родительская любовь подобна кроту в своей прозорливости.

Савелий вдруг улыбнулся во сне чему-то, зачмокал губами, как в младенчестве, у Ольги увлажнились глаза. Она на цыпочках подошла к тахте, опустилась на колени. Половицы не скрипнули, ничто не выдало ее.

«Куда ж ты колешься, родной? Я должна знать, должна, понимаешь? Есть вещи, которые не нуждаются в объяснении… Так куда же, куда? Если руки-ноги у тебя девственно чисты, значит…»

Из одежды на Савелии были зеленые трусы в белый горошек. Редкая поросль на груди, гладкие подмышки. Господи, совсем еще ребенок!

Сейчас или никогда. Руки ее тряслись, как у алкоголика со стажем, когда Ольга медленно начала сдвигать резинку его трусов вниз. Где-то здесь, по ее смутным воспоминаниям из курса анатомии, должна проходить паховая вена, куда обычно и вкалываются наркоманы.

Она чувствовала, что сама в этот момент опускается ниже уровня асфальта. Еще ниже, в самую преисподнюю, откуда, если что, уже не возвращаются. Ей не отмыться потом, не отбояриться. Ей нет оправдания и прощения. Что она делает?

Только не проснись, родной мой, только не проснись. Досмотри свой чудесный сон. Я знаю, тебе хорошо в нем, вот и побудь там еще немного. Потом вернешься, когда я уйду.

Никаких следов уколов она не обнаружила. Зато обнаружила кое-что другое. Он «вынырнул» внезапно из-под слабой резинки, маленький, словно опенок на пеньке. Ольга чуть не вскрикнула: в шестнадцать лет таких маленьких не бывает. Не может быть даже теоретически: внешне сын сформирован нормально. Худоба — худобой, но развитие мышечное, что называется, соответствует. Каково это: в одиночку нести по жизни этот крест… Сколько насмешек Савелию пришлось вытерпеть в той же школе, в бане, в душе… Бедный, бедный.