Но ненависть, как утверждают некоторые, сродни любви, и Равенна уже видела родство этих чувств. Память о счастливых моментах была сильней воспоминаний о темнице: она видела Ниалла слушающим повесть об Эйдане и Скии – довольного и радостного возле очага… лежащего возле нее в сарае близ Хенси… видела бросающим вызов гейсу и взирающим на опустошенную землю. Он даровал ей сладкое, незаконное счастье, и она приняла этот дар – потому что хотела получить его, и хотела получить только от одного Ниалла. Жизнь свою она провела вне католической церкви и, по мнению отца Нолана, была обречена на ад, где уже пребывала ее мать, бабка и Финн Бирне… а посему подобная перспектива по молодости лет ее еще не смущала.

Тем не менее его жестокость по отношению к ней нельзя было простить в один миг, думала она. Но грозящая ему беда гасила ярость в ее сердце. Равенна понимала, что должна помешать расправе над ним. Тревельян не заслуживал подобной участи. По природе своей Ниалл – человек добрый и сильный. И непонимание между ними возникло лишь потому, что в их судьбу вмешался гейс. Теперь она понимала Ниалла лучше, чем кто-либо на свете. И это предоставило ей возможность переломить свои чувства.

Он добрый и сильный. Он любит ее, и она знает об этом.

Внезапное понимание этого обрушилось на нее с такой силой, что Равенна не сумела сдержать слезы. Она любит Тревельяна, любит – со всеми его грехами и достоинствами. Любовь ее не исчезла, как ей казалось… Такое чувство не могла сокрушить никакая обида. Сильное, мощное, оно не поддавалось невзгодам. В сердце ее еще осталась здоровая почка, из нее еще вырастет самое могучее из деревьев.

Равенна со скорбью подумала, что не сумела дать Гранье те самые уверения, в которых старушка так нуждалась. Более того, она уже чувствовала угрызения совести. Тем не менее Равенна задумывалась: не было ли все это известно Гранье заранее. Кто знает, быть может, ее бабушка все-таки была ведьмой. Гранья всегда ведала такое, о чем не догадывались другие. Ей было известно о смерти Финна Бирне и об их с Бриллианой любви друг к другу. Вполне возможно, Гранья прекрасно знала обо всем происходящие с ее внучкой. Только прислушавшись к голосу Равенны, она вполне могла понять – по ласковым ноткам – то, что Тревельян сделался ее любовником. А значит, она умела видеть самые глубины ее сердца, видеть то, чего не замечала она сама.

До самых последних мгновений.

Вытерев слезы, Равенна отыскала во тьме на ощупь черную шаль. Погруженная в думы, она не заметила, как пришел вечер, и теперь девушка не знала, поздно уже или ночь только что началась. До замка идти далеко, но она тем не менее отправится туда – невзирая на неподходящий час. Надо поговорить. Между ними оставалось многое, препятствия были почти непреодолимы – и ее гнев и его злоупотребления собственной властью и силой, – но теперь она знала, что любит Тревельяна. Но зачем приносить себя в жертву, не позволит она и распоряжаться собой, но она любит его и сердцем чувствует, что ему хотелось бы это услышать.

Часы пробили двенадцать раз. Гривс и слуги давно отправились спать. Раненый и почерневший от сажи замок Тревельяна притих – словно прислушивался к ночной тишине.

Но в одной из комнат замка еще горела одинокая свеча. В башне бодрствовал человек, задумчиво сидевший в старом кресле с бокалом в руке.

Тревельян уставился на противоположное кресло, дразнящее его своей новизной. В памяти его возник милый образ: черные волосы рассыпались по руке, губы чуть раздвинулись во сне. Она была рождена для того, чтобы сидеть здесь. Кресло было изготовлено для нее. Несправедливое отсутствие в замке Равенны сделалось уже совершенно непереносимым.

Ему мучительно хотелось протянуть руку, провести по гладкой обивке, хотя бы пытаясь уловить остатки тепла женщины, которая прежде сидела в нем. Но Ниалл не шевельнулся: он знал, что лишь холод ответит его пальцам… Пустое кресло, гладкая кожа.

И в мыслях его мрак мешался с отчаянием.

Скрип двери должен был заставить его повернуть голову. Какие могут быть гости в столь поздний час? Даже Гривс не стал бы беспокоить его, уединившегося в собственных апартаментах, если свеча горит до самого утра, но Тревельян не стал оглядываться. Шаги эти не настолько интересовали его, чтобы он решил отреагировать на появление незваного гостя. Только когда тот замер на месте, Тревельян изволил сказать:

– Что так долго? Слуги не давали пройти наверх? Признаюсь, я ждал тебя раньше.

– С подобными делами не стоит торопиться. Тревельян наконец поднял голову и насмешливо улыбнулся одними губами.

– Ну вот, наконец ты нашел меня. Наконец. – Глаза его сверкали бешенством. – Явился, чтобы убить меня, Маккумхал?

Малахия стал перед очагом. В руке его был пистолет.

– Да, – шепнул молодой человек, приставляя дуло к виску Тревельяна.

– А где остальные? Внизу? Ищут подходящую ветку?

– Идем вниз. Вы знаете, что нам нужно. Выполните наши требования.

– Я не освобожу О'Молли.

– От этого зависит ваша жизнь. – В голосе Малахии слышалась истерия.

Зловещий взгляд Тревельяна был полон презрения – и к пистолету, и к тому, кто держал его.

– Ты стоишь передо мной, Маккумхал, стараясь изобразить из себя храбреца, но ты не из таких. Ты – трус. Твои руки трясутся. И на лице твоем нет и доли той убежденности, которую я видел на лице О'Молли.

Тревельян встал.

Малахия почти против воли вынужден был отступить.

– Я пришел затем, чтобы мы спустились к Шону или отправились прямо к дубу. Выбирайте. Ребята у дуба уже теряют терпение.

Взгляд молодого человека ожесточился. Ниалл расхохотался. Пронзив Малахию взглядом, он заставил юношу отступить.

– Скажи мне, Маккумхал, – начал Ниалл, обойдя свое кресло. – Я хочу знать: ты заодно со смутьянами или нет? – Тревельян ударил себя кулаком в грудь. – Объясни мне, что-нибудь обжигает твое сердце?

– Обжигает, проклятый лорд, ох, обжигает. У меня папашу застрелили ради таких как ты. – Он оглядел роскошную комнату, столь роскошную и чуждую его миру. – Вы со своей родней отобрали у нас все. У нас ничего не осталось.

– Так чего ради ты явился сюда на самом деле, Маккумхал? Ради Шона или потому, что бунтовщики послали… а может быть, из личного интереса?

– Из личного, – объявил Маккумхал с ненавистью в глазах. И добавил: – Из-за нее.

– Ага, вот, наконец, я и услышал правду.

– По какому праву ты отобрал ее у меня? – выкрикнул Малахия. – Она из наших, из простых, она для меня. А ты приманил ее к себе.

– И теперь тебе не терпится услышать, что я не отпущу Шона О'Молли. Ждешь, когда они повесят меня. Думаешь, что тогда сумеешь вернуть ее.

– Да, да, – прошептал Малахия с исказившимся от боли лицом.

– Только я не скажу тебе, где искать О'Молли. Я не намерен выдавать его. Он – преступник, такой же, как и ты. И должен ответить за свои дела.

– Ты, милорд, – проклятый дурак.

– Это все-таки лучше, чем быть бестолковым преступником. Ты, Маккумхал, годишься лишь для того, чтобы посылать тебя за смертью.

В ярости Малахия бросился к Тревельяну. Он вновь приложил пистолет к виску графа, но, к его удивлению, тот не дрогнул. Казалось, граф был рад прикосновению дула.

– Давай же. Стреляй. Это ведь твое сокровенное желание, ты всегда мечтал об этом, – поддразнил молодого человека Ниалл.

– Ты обезумел. Я же держу пистолет возле твоей головы… Или ты ничего не видишь? – воскликнул Малахия, на веснушчатом лбу которого выступили капельки пота.

– Вижу, – прошептал Тревельян, даже не моргнув.

– Так ты хочешь, чтобы я разбрызгал твои мозги?

– Нет, я хочу, чтобы ты и те парни, которые внизу, оставили меня в покое.

– Оставим, только отдай О'Молли. Говори, где искать его?

– Не скажу. Что еще тебе нужно? Тебе нужна моя земля? Она ничего не стоит. Мой замок? Вы уже сожгли половину моего дома. Так чего же… Денег? Ее?

– Мне нужно все, Тревельян. Я отберу все, что тебе дорого. – Малахия грубо ткнул дулом пистолета в голову Тревельяна.