Ниалл нахмурился, на щеках проступили морщинки. Он может повести Равенну из этой постели к алтарю. Деньги и власть всегда легко позволяли ему забыть о морщинах и представить себя юным красавцем вроде графа Фабулозо. Арабелла, его последняя невеста, никогда не упоминала об их разнице в возрасте. Мать отлично воспитала девицу, и Арабелла прекрасно справилась со своим делом, если только любовь можно подделать.

Но любовь невозможно изобразить, в этом ее суть по определению. Любовь истинна, ее нельзя купить, нельзя пробудить в себе. В конце концов ни он сам, ни леди Арабелла не смогли продолжать самообман.

Итак, он может поймать Равенну, может совратить ее, может жениться на ней. В конце концов гейс утверждал, что именно она должна влюбиться в него; ум Ниалла не оставляла истина, которая опустошала его сердце все эти годы. Он хотел любить и быть любимым.

На этот раз влюбиться самому будет не так трудно, мрачно подумал он, разглядывая очаровательную юную женщину, спавшую в его постели. Но проблема заключается в том, чтобы пробудить в ней это чувство. Он может засыпать ее безделушками и платьями, добиться ее привязанности, но так и не заслужить любви. В этом отношении все очевидные методы были обречены на неудачу. Даже перспектива стать графиней не заставит ее полюбить, он был слишком хорошо знаком с той разновидностью женщин, которые великолепно умели разыгрывать «страстную любовь», чтобы достичь вожделенной цели.

Кроме того, не следовало забывать и о Малахии Маккумхале.

В глазах Ниалла невольно вспыхнула ревность. Он видел, как зажглись глаза Равенны там, в зале, когда она увидела этого мальчишку. Равенна никогда не посмотрит на него с подобной нежностью. И если ей нужен такой мужлан как Маккумхал, значит, ему нечем добиться ее любви.

Этот гейс – абсолютная чушь, он не посмеет диктовать ему. Даже сейчас, вспоминая ночь появления Равенны на свет, он презирал глупых стариков, утверждавших, что видели что-то там, где властвовали только молнии и тени. Гнев, подобно отливу, постепенно оставлял его тело. Девушка, спящая в этой постели, – не его забота и ею не станет.

Но приливы и отливы сменяют друг друга, и ярость снова обожгла грудь Ниалла.

Нужно отделаться от нее. Нужно отослать прочь эту заразу, решил он, опустив взгляд на влажные полуоткрытые губы.

Она поцеловала его, заставив почувствовать такое, чего он не хотел ощущать. Он вышлет ее из графства, отправит в Антрим – работать в одном из Больших Домов… Но она поцеловала его. И вдруг мысль о ее изгнании показалась невозможной.

Палец Ниалла прикоснулся к ее щеке, двинулся вниз, между чуть прикрытых грудей. Остановив руку над животом, Ниалл принялся выводить круги над шелковым покрывалом, опускаясь к укрытым бедрам. Незачем отрицать, любой человек пожелал бы эту дивную красавицу, увидев ее почти нагой. Ему хотелось опуститься между ее бедер и вновь припасть к медовым губам и коже.

Но он не сделает этого. Лучше не иметь с ней никаких дел. Ему нужна женщина – чтобы любить ее. А такая дикарка не из той породы женщин, к которой могла бы принадлежать его подруга.

– Милорд?.. – позади Ниалла послышался кашель.

Повернувшись, Тревельян увидел в дверях Гривса.

– Что случилось? Доктор уже вернулся?

– Нет, милорд. – Гривс казался угнетенным. – Похоже, в соседнем графстве шалят. Лорд Куинн прибыл сюда с несколькими горожанами. Полагаю, что дело требует вашего немедленного внимания.

Ниалл поглядел на Равенну – в последний, самый последний раз. Лицо ее разрумянилось, она ровно и глубоко дышала. Никакой срочной необходимости находиться возле нее не было.

– Пусть Фиона поднимется сюда и посидит с нею. Только прикажи ей помалкивать, – сказал Ниалл, одевая жилет и пиджак.

– Очень хорошо, милорд. Надеюсь, – Гривс оглянулся словно в испуге. – Надеюсь, что ничего серьезного не случится.

Коротко глянув на дворецкого в знак согласия, Ниалл снова поглядел на Равенну. Вспомнил об этом дурацком гейсе и… о поцелуе.

Ну ее, эту девицу, подумал Ниалл. И все глупые предрассудки вроде гейса. До сих пор он дожил и не умолял своих женщин любить его. Черт побери, зачем изменять привычки?

Ослепительное утро вливалось в огромное окно перед постелью. Свет бил Равенне в глаза. Плотнее смежив веки, она еще раз зарылась в уютный сумрак за атласным пологом… как летучая мышь в своей пещере.

Тут память вернулась к девушке, и она негромко застонала. Она была не дома. В коттедже Граньи не было атласных пологов и надушенных лавандой простыней. Не было в нем и огромных окон, впускавших столько света.

Она вспомнила свое обескураживающее свидание с Малахией и последующую встречу с Гриффином О'Руни на могильном дворе Тревельянов. От Гриффина она бежала в… карету. Так уж вышло. Она не видела экипаж, а иначе избежала бы его. Она растерялась, поскользнулась и упала под копыта коней. И тот – или та – кто нашел ее, доставил потом в собственный дом.

Приложив к ноющей голове руку, Равенна снова выбралась из-под покрывал. Гранья уже сходит с ума от тревоги за нее, а если ее подобрали на дороге какие-нибудь чужаки, то они, конечно же, не знали, кого известить о случившемся.

Сев на постели, Равенна пожалела о том, что в комнате так светло. Невзирая на физическую боль, ей следовало собраться и возвратиться к Гранье. Бабушка слишком стара, чтобы можно было позволять ей так волноваться.

Осторожно, стараясь не побеспокоить пульсирующую голову, Равенна оперлась спиной на гору пуховых подушек. И приказала своим глазам открыться, невзирая на натиск солнечных лучей. Медленно она поднимала веки, и наконец комната, постель, парчовые зеленые занавески, каменные стены – все немедленно обрело фокус… Дыхание ее замерло. Она вновь оказалась в спальне Тревельяна.

Равенна слишком хорошо запомнила эту комнату в тот судьбоносный день своего детства. Кромвелианские[41] двери блестели по-прежнему, натертые пчелиным воском, окна, как и прежде, указывали заостренными верхушками на готические переплетения потолка. В прихожей одно из кресел у очага было таким же потертым – теперь даже больше, чем прежде; другое же, хотя прошли годы с того дня, когда она видела его впервые, – все казалось новым.

Ужас вновь сомкнул ее глаза. Значит, под дождем на мокрой дороге она попала под колеса кареты лорда Тревельяна. Обрывки воспоминаний медленно выстраивались в цепочку. Ее ударило по голове, и Тревельян, должно быть, привез ее к себе в замок. Она сейчас находилась там, где не собиралась бывать никогда. В его спальне. Не как гостья, а словно интимная знакомая, она лежала в его постели, провела в ней не один час, одетая только в…

Равенна вынудила себя поглядеть на незнакомую ей одежду. Конечно, ее собственная рубашка была столь мокрой и грязной, что ее просто не положили бы в ней в постель. Приподняв руку, она заметила, что рукав длиннее даже кончиков ее пальцев. На ней был чистый белый батист с перламутровыми пуговицами спереди. Мужская рубашка. Принадлежащая самому Тревельяну.

Жаркий болезненный румянец залил щеки Равенны, вспомнившей, что было на ней, когда Тревельян обнаружил ее. Совсем ничего… только ночная рубашка. Она представила себе одноклассниц из Веймут-хэмпстедской школы и католических матрон из прихода, краснеющих от стыда за нее. Равенна не могла их винить. Наделенная более здравым смыслом, чем эти изнеженные английские роды, она сама была в ужасе.

– «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…»[42]

Голос Тревельяна заставил Равенну повернуть голову направо. Там и восседал источник ее унижений, глядя на нее глазами, холодными словно лед на зимнем Бойне[43].

Равенна встретила этот взгляд, на мгновение позабыв о боли, пронзившей голову. Тревельян сидел в кресле с подлокотниками, скрестив ноги перед собой. Он был в черных брюках и накрахмаленной рубахе, весьма похожей на ту, которая прикрывала ее тело. Черный шейный платок почти закрывал модный воротник, а расшитый шелковый жилет цвета давленого винограда подчеркнуто контрастировал со строгим темно-серым фраком. Он глядел на нее сверху вниз, глядел с пренебрежением. Тревельян был чисто выбрит, от него пахло ветиверовым[44] мылом, а она, конечно же, выглядела ужасно.