Известный фигляр Архипенко, которого странным образом, несмотря на его вымученные причуды — или, вернее, благодаря им, — иные считают искренним искателем, на этот раз намастерил каких–то фокусов из жести и дерева, раскрашенных в разные краски. Величайшие нелепицы такого кубизма, который и самими более серьезными кубистами признается шарлатанским, выскочили благодаря господину Архипенко из полотен в мир вещей. Заслуга небольшая. Но какое несчастное время переживаем мы! Этот бездарный кривляка находит учеников. И заметьте, не только таких, которые хотят поучиться у него саморекламированию путем абсурдов, но и таких, которые искренне надеются, следуя его указаниям, прийти в какой–то неведомый храм новой красоты.

Вообще, конечно, и в нынешнем Салоне удручающей, дикой нелепицы очень много. В первые дни после открытия его, когда только что окрашенные стены были еще свежи, кое–где висели плакаты: «Prenez garde a la peinture!». Какой–то шутник удачно приписал: «Et a la sculpture done!»[209]

Между другими курьезами останавливает на себе внимание совершенно чистое полотно в рамке с надписью «Peinture pure» — «Чистая живопись». Кто–то не пожалел 25 франков, чтобы подразнить новаторов.

Но, конечно, в распре между этими новаторами и рыцарями намордника всякий, кому дорого искусство, должен стать на сторону первых, и не только из соображений принципиальной свободы. Кто не чтит старого искусства? И как многие бесконечно предпочитают его новейшему! Но как можно принять сторону такого защитника живописной старины, как Анкетен, который со всеми сарказмами обрушивается на новое искусство, ссылаясь при этом на море бездарных мараний мнимых староверов? И если среди мнимых революционеров, среди моря их бездарных мараний возвышаются островки подлинных завоеваний, то мы имеем право противопоставить этому бездушному академизму нашу априорную веру в то, что новый век сумеет выразить свою душу и что полное адекватное выражение души своего времени не унизит художника.

Вся беда в том, что все эти разнообразные футуризмы на самом деле отстали от нашего времени. Это истерические попытки пешком бежать за курьерским поездом. Время наше трагично и богато, и лишь очень немногие приближаются к его сердцу. Так констатируем же по крайней мере, что тридцатый Салон в изобилии дает серьезные работы, хоть и носящие печать переходной эпохи.

ГЕГЕМОНИЯ ФРАНЦИИ

На днях в «Temps» появилась статья, полная раздумья и, если хотите, даже близкая к отчаянию. Этот крупнейший журнал[210] самодовольной буржуазии констатировал колоссальную отсталость Франции от почти всех ее соседей в деле подлинно экономического прогресса. В то время как Германия, по словам «Temps», тратит сотни миллионов на каналы и пути, не дремлет ни минуты, стараясь построить все более широкий базис для своего дальнейшего торгово–промышленного роста, — Франция стрижет купоны и живет в свое удовольствие, мало думая о том, что медленному уменьшению роста ее населения сопутствует явление еще более грозное: потеря столь высокого прежде места Франции на рынке. Поможет ли против этого судорожная попытка держаться политически над водою еще большим изнурением страны в жертву казарменной армии? Или бесконечно дорогостоящая колониальная политика, сделавшая, правда, Францию огромной колониальной империей, но приносящая пока экономически только минус?

Мрачное раздумье буржуазных публицистов в значительной степени верно. Хотя, конечно, страна обладает большими ресурсами, чем они предполагают, несмотря на весь свой патриотизм. Прежде всего нисколько не убывает талантливость расы, затем растет с необыкновенною быстротою организованность и влияние пролетарских масс. Наконец, до разорения еще далеко. Желая бросить неприятную тень на новое фискальное законодательство, введение которого в жизнь в настоящее время уже не является вопросом, буржуазные вороны каркали, что при таких условиях капитал начнет отливать из Франции, что кредит будет потрясен в корне и т. п. И что же? Новый французский заем до официального открытия подписки на него покрыт уже пятнадцать раз!

Но оставим в стороне вопрос о грядущих судьбах Франции и о грядущем месте ее в европейском концерте в областях экономической и политической. Как обстоит дело с областью художественной? Есть, конечно, французские патриоты и в этой области, готовые повторять всякие формулы, вроде «шапками закидаем» и «мы ко всему готовы». Однако и в этом отношении дают себя знать симптомы далеко не столь успокоительные, заставляющие некоторых хороших знатоков французской и немецкой художественной жизни не без тревоги смотреть в будущее.

Областью, в которой вкус и художественное дарование все еще доминируют и которая тем не менее уже входит в рамки промышленности, является производство мебели и предметов роскоши.

В течение очень долгого времени французы в этой носящей здесь имя декоративного искусства области не знали соперников. Последняя международная выставка впервые ознакомила широкие французские круги с мебелью и всякой изящной утварью мюнхенских образцов. Правда, большинство критиков, а за ними и большинство публики притворялось, что смеется над грубостью немецкого вкуса. Но на самом деле смех этот был жалкий. Замечательная мюнхенская и особенно голландская мебель на Брюссельской всемирной выставке уже безусловно затмила мебель французскую.

Началась тревога. Было ясно — за это говорили цифры, — что если не консервативные французы, то, во всяком случае, остальная Европа, зажиточная и богатая, начинает со скукой отворачиваться от «вечных» моделей французов, от стилей Людовиков и ампир.

Изощренный и ломкий «модерн» не смог явиться в этом отношении серьезным конкурентом. Но мюнхенцы и голландцы пошли по новому пути, по пути упрощения форм мебели, замены разных украшающих ее финтифлюшек и богатства обивки чрезвычайной тщательностью отделки подлинного дерева, не заслоненного никакими наклейками и политурами, комфортабельностью и рациональностью форм каждой вещи, солидностью ансамбля, большей частью темного, с несколькими яркими бликами крупной медной или эмалированной посуды и т. п.

Голландцы при этом еще умеют придать ансамблям мебели кроме немецкой солидности какую–то необычайную уютность.

Подделка под красивую, но устаревшую рухлядь, массами производимая в парижских фобургах[211], стала терпеть в сбыте.

Французские художники решили вмешаться в это дело, и вот появился при всех Салонах особый отдел декоративного искусства, то есть меблировки. Устраивается он очень широко и блестяще. Вам показывают целые анфилады комнат, иногда даже маленькие квартиры, убранные целиком одним художником.

Увы, отнюдь не на мой только взгляд, французский вкус и французская изобретательность потерпели здесь поражение. Желая во что бы то ни стало дать что–нибудь новое, но не в «тяжелом мюнхенском стиле» и не в «мещанском голландском», французы стали метаться без дороги, ибо в этих двух стилях есть одна основная нота, которой суждено победить: правдивость, простота, рациональность.

Сначала под влиянием русского балета[212] и особенно Бакста во французских меблировках стали преобладать подушки. Более или менее наспех изготовленная деревянная мебель забрасывалась целыми горами безвкусных и ярких подушек. Правда, благодаря огромной изощренности вкуса французские декораторы каким–то таинственным образом достигли и здесь в конце концов красочной гармонии, и на первый взгляд эти симфонии из подушек казались красивыми; но при ближайшем рассмотрении вся нелепость затеи становилась ясной до тошноты. В настоящее время уклонение пошло в другую сторону. Огромное большинство французских декораторов с Ирибом, самым изысканным из них, во главе вновь вступили на путь модерн–декаданса. Обри Бердсли явно царит над их воображением. Столы и стулья столь хрупки, стоят на таких нематериальных ножках, что к употреблению явно не годны. Самые причудливые гаммы, сине–желтая, черно–белая, пускаются в ход. Ириб прямо заявил, что в его комнаты можно входить только в соответственных стилю костюмах. Как картины эти ансамбли в большинстве случаев изящны, иногда полны мрачного юмора или утонченного до отчаяния настроения. Но жить в этих ярких комнатах с ломкой мебелью, в этом то оранжевом, то винно–красном цвете абсолютно невозможно. Из такого кабинета в первый же день сбежишь в первое кафе на углу, и, проснувшись два–три раза в такой спальне, несомненно проявишь признаки легкого, но неуклонно прогрессирующего психоза.