Все это укладывалось в сундуки, сундук за сундуком – получился огромный багаж…

XXXI

К двум часам все было готово. Рараху надела свою лучшую тапу – белую муслиновую, – заколола гардении в распущенные волосы, и мы вышли из дома.

Перед отъездом мне еще раз захотелось увидеть Фаа, стройные пальмы и просторные белоснежные пляжи… Хотелось навсегда запомнить таитянские джунгли; побывать с милой подружкой в Апире и в последний раз окунуться в живую воду ручья Фатауа; всех повидать, со всеми проститься… А время шло, и мы уже не знали, куда прежде бежать…

Только те, кому приходилось навеки оставлять любимые места и дорогих сердцу людей, могут понять предотъездную лихорадку и тоскливое беспокойство, подобное физической боли…

Пока мы добрались до ручья Фатауа в Апире, время было уже позднее.

Там все оставалось по-прежнему, как в добрые старые времена; на берегу развлекалось изысканное общество; негритянка Тетуара восседала посреди своих подданных, в воде беспечно ныряли и плавали смуглые красавицы.

Мы, взявшись за руки, раскланивались направо и налево с подругами и знакомыми. Общий хохот смолк при нашем появлении. Девушки притихли, увидев серьезное нежное личико Рараху, грустные ее глазки и длинное белое платье со шлейфом, похожее на подвенечное.

Нецивилизованные таитяне уважают сердечные чувства и разделяют чужое горе. Все знали, что Рараху – «маленькая жена Лоти»; все знали, что нас соединила истинная любовь, не имеющая ничего общего с пошлостью и распутством. А главное – все знали, что вместе мы в последний раз.

Простившись, мы повернули направо и по знакомой узенькой тропинке добрались до уединенного прудика в тени гуаяв, где прошло детство Рараху; некогда мы считали его своей собственностью.

Там мы повстречали двух незнакомых девушек с жесткими и свирепыми лицами, но все же очень красивых. Одна в розовом платье, другая – в светло-зеленом; волосы у обеих как смоль, густые и курчавые; на губах – диковатая усмешка: сразу видно, что они уроженки Нуку-Хивы.

Девушки сидели на камнях среди ручья, болтали ногами в ключевой воде и хриплыми голосами пели песню Маркизского архипелага.

Наше появление спугнуло дикарок, и они убежали. Мы остались одни.

XXXII

С тех пор как «Рендир» вернулся на Таити, мы здесь еще не бывали. Теперь, очутившись на своем старом месте, мы оказались во власти сладостного смятения. Не было другого уголка на земле, так действовавшего на нас.

От воды веяло свежестью и прохладой. Нам знаком здесь каждый камушек, каждая веточка, каждое пятнышко мха. Не изменилось ничего: так же пахли все те же травы; их запах смешивался с благоуханием цветов и ароматом спелых гуаяв.

Мы повесили одежду на прибрежные кусты и погрузились в прозрачную воду, наслаждаясь тем, что снова – в последний раз – так вот сидим в ручье Фатауа в одних парео на закате дня.

Искрящийся водный поток каскадами стекал с Орохены по крупным блестящим валунам; среди камней торчали кусты гуаяв – ветки их сходились над головами, и солнечные зайчики, проникая через листву, плясали на легкой ряби ручья. Спелые плоды падали прямо в воду и плыли по течению – дно устилали гуаявы, апельсины и лимоны.

Мы сидели рядышком и молчали – каждый угадывал печальные мысли другого и не хотел нарушать тишину, чтобы поделиться своими.

Мимо проплывали крохотные рыбки, мелькали стремительные ящерки – так беспечно, будто нас тут и не было. До того тихо мы себя вели, что уже и пугливые крабы выбирались из-под камней и бегали вокруг нас.

Под закатным солнцем – последним закатом последнего вечера моего в Океании – несколько веток светились теплым золотистым сиянием; в последний раз я любовался всем этим. Ночные мимозы уже раскрывали нежные листья, кусты гуаяв и ажурных акаций окрасились в вечерние цвета – на исходе был последний вечер; а завтра на рассвете я уеду навсегда… И райская эта страна, и любимая подружка исчезнут, как сцена за опущенным театральным занавесом…

Да, был в моей жизни спектакль феерический! Но вот и конец – и вернуть ничего нельзя! Конец мечтам и переживаниям – сладким, пьянящим, подчас пронзительно-печальным: все закончилось, все погибло…

Я держал Рараху за руку и не отрываясь глядел на нее… По щекам малышки струились слезы; они вытекали из ее круглых глаз бесшумно и быстро, как из переполненной чаши…

– Лоти, – говорила она, – я твоя, я жена твоя, правда? Не бойся, в верю в Бога, я молюсь и буду молиться… Будь спокоен, я сделаю так, как ты велишь. Завтра утром, как только «Рендир» отойдет, я уеду из Папеэте. Клянусь, меня здесь больше не увидят! Я буду жить у Тиауа, я больше никогда не выйду замуж! За тебя стану молиться, до самой смерти!..

Рыдая, Рараху обняла меня и уткнулась головой в мои колени…

Я тоже плакал, но слезы мои были сладостные – со мною была моя подружка, лед растаял – она была спасена. Теперь я мог оставить ее с легким сердцем, раз уж неумолимый рок разлучал нас; расставание становилось не таким горьким, не таким душераздирающим; я мог уехать с утешительной надеждой когда-нибудь вернуться или встретиться со своей возлюбленной в лучшем мире!

XXXIII

Ночью Помаре давала прощальный бал офицерам «Рендира». Танцевать собирались до самого отплытия, назначенного «беловолосым адмиралом» в час восхода солнца.

Мы с Рараху направились туда.

Народу на балу было видимо-невидимо: все фрейлины; все немногочисленные белые женщины, служившие в колониальном управлении; все офицеры «Рендира»; все французские чиновники…

По принятому в Папеэте этикету Рараху не допустили в дворцовую залу, но она и не осталась в толпе, плясавшей зажигательную упа-упу. Всех девушек, провожающих своих возлюбленных, по особому распоряжению королевы посадили на отдельную скамью. Скамейка находилась на веранде, и ее хорошо было видно из дворцовой залы. И девушки могли следить за танцами не хуже, чем в самой зале. По непринужденности здешних нравов я часто подходил к раскрытому окну и перебрасывался словечком с милой своей подружкой, не рискуя вызвать неудовольствие или любопытство окружающих.

Танцуя, я постоянно ощущал на себе ее внимательный взгляд. Она была освещена красноватым светом фонарей и голубоватым – лунным; на фоне ночного неба светилось ее белое платье и жемчужное ожерелье. Она походила на таинственное видение.

Около полуночи королева подозвала меня к себе. Маленькая внучка настояла, чтобы ее нарядили в бальное платье, но теперь уставшую девочку уводили спать. Маленькая Помаре захотела проститься со мной.

А все-таки бал получился грустным… В большинстве своем гостями были офицеры с «Рендира», навсегда покидающие благословенную страну и своих таитянских подружек. Вот и лежал на всем неизгладимый отпечаток разлуки. Среди офицеров были юноши, с сожалением покидающие любимых девушек и сладкую беспечную жизнь. Были и старые морские волки, успевшие два-три раза посетить Таити. Теперь их служба подходила к концу, и они горевали, что никогда не вернутся в этот эдем…

Ко мне подошла принцесса Ариитеа, против обыкновения оживленная и возбужденная. Она быстро проговорила:

– Королева просила вас, Лоти, сыграть самый блестящий вальс, какой вы только знаете, и как можно скорее; играйте после вальса без перерыва все другие, развейте тоску, оживите бал, а то он угасает.

Мне и самому хотелось забыться… Лихорадочно я играл все, что только приходило в голову. На какой-то часок удалось разжечь веселье, да и оно казалось искусственным. Дальше я уже не выдержал.