XV

– Вот родственники Таимахи, – показал Тауиро на группу туземцев. – Там должен находиться мальчик, которого ты ищешь, и его бабка Хапото.

Под пальмами сидело несколько женщин и детей; их силуэты чернели на фоне фосфоресцирующего океана.

С бьющимся сердцем я направился к ним: неужели я сейчас увижу незнакомого, но уже любимого мальчика, своего дорогого племенника, конечно, дикаря, но одной крови со мной.

– Это Лоти! – представил меня Тауиро старой женщине. – А это Хапото, мать Таимахи.

Старуха протянула мне сухую татуированную руку.

– А вот и Таамари, – указал он на мальчика, сидевшего у ее ног.

Любовно обняв сына Руери, я стал вглядываться в него, пытаясь угадать черты своего брата. Мальчик был прелестен, но круглое его личико напоминало лицо Таимахи – те же черные бархатные глаза.

И еще вот что меня смутило. Я рассчитывал увидеть тринадцатилетнего подростка с проницательными глазами Джорджа. В этих краях быстро растут и растения и люди. Увы! Таамари был слишком мал для такого возраста. Тут-то и закралось в мое сердце горькое сомнение…

XVI

Узнать дату рождения Таамари оказалось невозможным – от женщин я ничего не добился. Там, среди вечного лета, не замечают смены времени года, а поэтому время считать не принято.

– Послушай, – сообщила мне Хапото, – мы передали вождю записи о рождении детей. Они хранятся в общественном доме деревни.

Я попросил одну из девушек принести мне эти записи; она пообещала вернуться через пару часов.

В этой местности было нечто грозно-величественное. Ничего подобного полинезийским пейзажам не найти в Европе. Это сияние и эта печаль созданы для душ, непохожих на наши.

В темном ясном небе вздымались горные пики. Вдоль большого полукружья бухты колыхались тонкие стволы пальм. Все это пронизывали искры ослепительного тропического света. Свежий морской ветер ерошил опавшие листья: глухо рокотал океан; шуршал под мерным наплывом волн коралловый песок…

Здешние жители отличались от таитянских – они казались более дикими и угрюмыми.

Частые путешествия притупляют воображение: привыкаешь ко всему – и к диковинным пейзажам, и к лицам самым необычным. Но бывают мгновения, когда, будто очнувшись, поражаешься, как все странно кругом…

Я глазел на туземцев, будто впервые их увидал: впервые меня так потрясло коренное различие наших обликов, чувств и мироощущений. И одет я был, как они, и понимал их речь, и все же был не менее одинок, чем на необитаемом острове.

Я особенно остро осознал тяжкую непреодолимость расстояния до моего родного уголка, бескрайность водного пространства и глубину своего одиночества…

Я подозвал к себе Таамари; он запросто положил свою головку ко мне на колени. Я же думал о своем брате, уснувшем вечным сном в морских глубинах у далекого бенгальского берега. Этот смуглый мальчик – сын Джорджа; по воле Божьей наш род продолжился на этих дикарских островах…

Хапото предложила:

– Пойди в мой дом, Лоти, отдохни! Я живу на соседнем пляже, шагах в пятистах отсюда. Там сейчас мой сын Техаро. Договорись с ним, как повезешь мальчика, если решишь забрать его.

XVII

Дом старой Хапото стоял в нескольких шагах от водной кромки; обычный полинезийский дом на фундаменте из древних черных валунов, с решетчатыми стенами и панданусов ой крышей, на которой гнездились скорпионы и сороконожки. Толстые деревянные колоды поддерживали ложа в античном духе с занавесями из вытянутой и размятой шелковичной коры. Мебель состояла из грубо сколоченного стола. На столе лежала таитянская Библия – знак, что в этой бедной хибаре чтилась вера Христова.

Техаро, брат Таимахи, симпатичный молодой человек лет двадцати пяти с добрым лицом, помнил моего брата, любил и уважал его и меня встретил радостно.

В его распоряжении была лодка вождя. Как только позволит погода, он отвезет меня на Таити.

Я предупредил, что привык к местной пище и с меня будет довольно плодов хлебного дерева и фруктов. Но старая Хапото распорядилась устроить большой пир в мою честь. Ради этого поймали и ощипали нескольких кур, чтобы испечь их на костре с плодами хлебного дерева.

XVIII

Время для меня будто остановилось. До возвращения девушки, посланной за метриками детей Таимахи, по словам Хапото, оставалось более часа.

С новыми знакомцами мы пошли побродить по берегу. Эта прогулка по сей день вспоминается как волшебный сон.

Мы шли по направлению к Афареаиту; от Матавери туда ведет лишь узкая длинная и извилистая полоска земли, зажатая между океаном и островерхими горами, поросшими непроходимыми джунглями.

Вечерело… Вокруг все помрачнело. Я чувствовал себя одиноким; грустное беспокойство овладело мной. И в самой природе ощущалась какая-то безысходность.

Все те же кокосовые пальмы, панданусы и олеандры гнутся под ветром. На длинных пальмовых стволах, клонящихся в разные стороны, мотаются серые бороды лишайников. Под ногами все та же голая земля, изрытая крабьими норами.

Тропинка была совершенно пустынна; только голубые крабы разбегались от нас и пищали, как пищат всегда по вечерам. В горах уже сгустились тени.

Я вел за руку сына Руери; рядом шел Техаро, по-полинезийски молчаливый и задумчивый.

Иногда однообразный шум природы оживлялся нежным голоском мальчика. Он задавал детские вопросы, как и везде в мире, странные. Многие, освоившие пляжный таитянский диалект, его бы вряд ли поняли: он говорил почти правильно по-старотаитянски, который я знал.

В океане показалась пирога под парусом, безрассудно идущая от Таити; вскоре она, сильным пассатом почти опрокинутая на бок, достигла гавани за рифами.

Из пироги выбрались на берег несколько туземцев и две насквозь вымокшие девушки, бросившиеся бежать по пляжу с громким смехом, неожиданной нотой оживившим унылое завыванье ветра.

Кроме них на берег вышел старый китаец в черном балахоне. Он остановился, погладил по головке Таамари и достал ему из сумки пирожные.

Китаец так был ласков с мальчиком, так любовно глядел на него, что в душу мою закралось ужасное подозрение…

Солнце клонилось к закату; пальмы колыхались на ветру; с них сыпались сороконожки и скорпионы. Носились шквалы, гнувшие эти гигантские деревья, будто тростник; над голой землей в хаосе кружились опадающие листья…

Я рассчитывал, что смогу отправиться в обратный путь через несколько дней – в проливе между Таити и Моореа часто случается подобное ненастье. Отход «Рендира» назначен через неделю, так что я не опоздаю к отплытию, но вот последние мгновения, которые мы могли провести с Рараху – последние в жизни, – пролетят вдали от нее.

В деревню мы вернулись, когда совсем стемнело. Я и не предполагал, какое тяжелое действие окажет наступление ночи.

На меня напала вялость, сонливость и страшная жажда. Полагаю, это было следствием переутомления и множества сильных переживаний прошедшего дня.

Мы присели перед хижиной Хапото.

Из соседних домов набежали любопытные девушки в цветочных венках – нечасто в этих краях появляется чужеземец (паупа).

Одна из них подошла ко мне поближе и воскликнула:

– А, это ты, Мата Рева!

Я давно не слышал этого имени; так меня когда-то назвала Рараху.

Оказалось, эта девушка в прошлом году встречала меня на берегу ручья Фатауа.

В полубреду, в сгустившейся мгле мне все представлялось фантастичным и диковинным. Из джунглей слышалась жалобная однозвучная мелодия тростниковой флейты.

В нескольких шагах, под соломенным навесом, подпертым шестами из бурао, готовился ужин. Ветер раскачивал эту кухоньку из стороны в сторону: люди, суетившиеся вокруг очага, походили на гномов; на корточках, в густом дыму, обнаженные, с длинными растрепанными космами…