— Странно… — терял мысль Рубряков.
— Что?
— Серебро податливо, а я не могу разбить эту цепь.
— Зачем? — щурился барон. — Зачем тебе это? Ты — мой гость. Разве тебе плохо у нас — в нашей Молдавии?
— Брось, — раздражался Рубряков, — брось эту книгу, ничего путного у тебя не выйдет! Здесь жили мы, молдаване, а вы, цыгане, здесь пришлые!
— Это не так, — мягко возражал барон, после чего Рубряков в бешенстве проклинал мир и все цыганское племя, ничком свалившись на пыльный двор.
Проглядели! — в ярости заорал президент, ворвавшийся в кабинет Лоринкова. — Проглядели, мать их так!!!
Журналист оторвался от письма и с любопытством уставился на президента. Тот, упав в кресло, злобно продолжал:
— На границе нашли нашу машину! Там, конечно, следы крови и несколько волосков Рубрякова! И об этом сообщили в семичасовых новостях, а комментарий попросили у меня. Хорошо хоть, пресс-служба не подвела: «президент работает, но через несколько часов, владея полной информацией»…
— Ну, — полюбопытствовал Лоринков, — а что вы сказали через те самые несколько часов?
— Само собой, — скрипел зубами его высокопревосходительство, пообещал найти виновных! Сказал, что похищение депутата — удар по имиджу страны. Ну, и тому подобную чушь! На кой черт мы это сделали?! Сегодня на площади — 10 тысяч человек!!! Вчера было три! А сегодня — десять! И все почему?! Коммунисты украли Рубрякова, — кричат они, — коммунисты украли Рубрякова!
— Не волнуйтесь, — мой президент, налил валерьянки в стакан Лоринков и разбавил водой, — выпейте.
— К черту! — отмахнулся Воронин. — Выпить есть?
— Есть, — осторожно сказал Лоринков, — только отвернитесь.
— Разумеется, — смягчился президент и сел вполоборота.
Тайком он поглядывал, где Лоринков прячет коньяк, и остался доволен своей наблюдательностью. Иногда, размышлял президент, можно заходить в этот кабинет и прикладываться к чужой бутылке. А то к своей — как-то неудобно. Кругом глаза.
— И не думайте, — печально улыбнулся Лоринков, разливая коньяк, сегодня же вечером я бутылку перепрячу. А с толпой мы кое-что сделаем. Кинем ей кость. Освободим Илашку!
Ошарашенный президент по ошибке выпил валерьянки и едва не умер от гидрошока, что было бы поразительно: от гидрошока (попадания холодное воды в дыхательные пути) погибают в основном аквалангисты.
Илашку, — сотрудник спецслужб Молдавии, в 1 992 году работал на территории Приднестровья. Он убил четырех председателей колхозов мятежной республики, пятерых сельчан и одного агронома. Поэтому он возомнил себя Че Геваррой Закона. Однако МГБ Приднестровья Илашку изловило, и Илие мотал свой срок (пожизненное заключение) вот уже десять лет. В общем, обычная жертва необычных обстоятельств.
Изредка Молдавия требовала отпустить «борца за независимость», на что Приднестровье отказывало «дать волю террористу». Постепенно Илашку стал символом, образом, воспоминанием. Национал-радикалы постоянно включали его в предвыборные парламентские списки. И на депутатском кресле заключенного Илашку горела свеча. Романтично — думал про себя Юрий Рошка, с нетерпением ожидая выдачи зарплаты. Ведь жалование Илашку, числящегося в его фракции, Юрий забирал себе, а жену несчастного Илие гнал прочь…
— Как же мы его освободим? — удивился Воронин.
— Не будьте ребенком, — бросил Лоринков. — Илашку сидит только потому, что его просили не выпускать. А вы попросите выпустить…
Через полчаса на столе президента Приднестровья Смирнова лежала телеграмма с просьбой отпустить на волю заключенного Илашку.
— Антюфеев, — поднял трубку Смирнов, — этот, Илашку, он еще живой там у вас?
— Прикажете удавить?
— Не надо. Помойте, побрейте, и отвезите в Кишинев. Наконец-то они соизволили его попросить.
— Будет сделано.
Еще через два часа Илашку, в костюме и при галстуке, ехал в машине МГБ Приднестровья в Кишинев, плача от счастья. За десять лет заключения узник немного тронулся в уме: по личному распоряжению Антюфеева, в камере Илашку круглосуточно, без выходных, звучала «Калинка» и «Марш славянки». Обе мелодии — одновременно…
Арбайтен, арбайтен! — орал Иван Георгиевич Рошка на заключенных концентрационного лагеря, убиравших тела советских освободителей.
Поодаль в сс-совской форме стояли на вытяжку молодчики из НКВД. Убедившись, что убитые военнослужащие собраны в одном месте, Рошка велел заключенным построиться, после чего обратился к ним с речью.
— Недочеловеки! — специально коверкая русскую речь, прокричал он, — В результате доблестного отражения атак грязных коммунистических варваров войска вермахта и его преданного союзника короля Румынии Кароля Второго сумели изменить ход войны! СССР, в результате применения специальных вооружений, — среди которого чудо немецкой инженерной мысли ракеты ФАУ-2, разгромлен! Вы недостойны читать газеты, но сегодня мы делаем для вас, ублюдки, некоторое исключение. Читайте сегодняшние газеты…
К ногам заключенных высыпали ворох газет, сфабрикованных в типографии НКВД, с заголовками «Москва пала, СССР разгромлен, Сталин убит!». Узники смотрели на Рошку с почти нескрываемой ненавистью — предатель.
— Все возвращается на круги своя! — кричал сентиментальный Иван Георгиевич, с трудом сдерживая слезы жалости к себе и к несчастным скелетам, лишенным чуда, которое снизошло на них совсем недавно, а теперь вот развеялось прахом сжигаемых бойцов — освободителей…
— Только работа сделает вас людьми, нужными рейху! Кто не хочет работать, тот умирает, потому что от живого бездельника для рейха нет пользы. Кто не может работать, тоже умрет, потому что тот, кто хочет работать — может это делать. Значит, кто не может, тот не хочет! Итак, работа это жизнь! Работайте…
В бараке под нарами Елена сделала то, что обещала Василию когда-то ночью у колючей проволоки. Он кончил, и она тоже.
После этого девушка собрала грязные волосы с шеи, и Василий перерезал ей горло заостренной металлической линейкой. Когда она умерла, он лег на нее и попытался вскрыть себе вену на руке. Получилось, лишь, когда он всунул острие глубже, и дернул кровяную нить.
— По крайней мере, — думал он, — мы умираем счастливыми.
Но оба они были несчастны в ту последнюю ночь.
Лоринков спровадил президента из кабинета и продолжил писать.
«…милый друг. Вчера я был на рыбалке в провинции. Удивительное дело, до чего молдавская провинция напоминает мне Соединенные Штаты 50-х годов. Это тем более странно, что, и мы это прекрасно знаем, ни в какой Америке, тем более, 50-х годов, я не был, и быть не мог. Ты вновь скажешь, что в этом повинна „Королевская рать“. Кто знает. Впрочем, я отвлекаюсь, и ты снова меня за это прости. Все это напоминает мне, как в детстве мы рисовали дерево, помнишь?
Рисуешь ствол, потом ветви, от каждой ветви еще по одной, от той — по две, и так… без конца, до тех пор, пока лист бумаги не прервет рост этого странного дерева.
На рыбалке мы почти ничего не поймали, потом брат дал мне сесть за руль, и мы, не спеша, — ты же знаешь, я плохо и, потому осторожно вожу, — поехали мимо пыльных полей красноватой кукурузы, мимо телег и облаков, задрапировавших неяркое солнце. Хорошо ли ты питаешься? Тепло ли одет? Надеюсь, у тебя все хорошо.
У колодца мы остановились и пили воду из ведра, потому что эмалированная кружка, прикованная в колодезной рукоятке цепью, совсем истрескалась.
Вода была холодной и безвкусной, но я все равно полюбил ее.
В провинции все по-прежнему: живут не спеша, разве что вместо колхозников появились фермеры, впрочем, такие же нищие, как когда-то колхозники.
Недавно я прогуливался по Долине Роз и вспоминал, как мы все тогда собирались у навесного моста пить вино, делиться планами на будущее, да, кстати, мы теперь здесь совсем не пьем… Ну, или совсем чуть-чуть пьем. Интересно, как выглядит эта Австралия, в которой ты живешь, и выглядит ли она хоть как-нибудь, и есть ли она вообще, эта Австралия, или это очередной миф, сказка, — как международный террор или индекс Доу-Джонсона?