Однако чувство вспыхнуло. Надо делать предложение. Впрочем, делают его и тогда, когда особого чувства никакого нет. Ведь коли станешь «ждать идеала или настоящей любви, то можно и вовсе не жениться». Тем более что и «возраст критический», и «правильная, регулярная жизнь нужна». Александр Доронин (Ломов) так искренне разделяет матримониальные терзания своего персонажа, что едва не затмевает очаровательную воинственность своей партнёрши – Дарьи Семёновой (Наталья Степановна). А если вслушаться в суть этой баталии? Дались же им эти лужки! Поженятся – общими будут. Ан нет, не тут-то было! Стоят до последнего. Совсем как мы с вами, уважаемые дамы и господа, когда выясняем, кто больше работает и чего в этой жизни добился да кто за чей счёт живёт. Чем такие, с позволения сказать, разборки заканчиваются, ни для кого не секрет.

Предложение сделано, отступать некуда. Играем свадьбу. Ну а тут уж и параллели проводить как-то неловко. Браки «из интересу» в наше время такая же суровая реалия, как и сто лет назад. Только одним выигрышным билетом интерес не ограничивается. Жаль, что в этой истории чеховские персонажи как-то подрастеряли отпущенный им автором колорит. Не хватило его ни Апломбову (Роман Степенский), ни даже госпоже Змеюкиной (Янина Соколовская). Только за невинно пострадавшего свадебного генерала (Юльен Балмусов) до боли обидно, хоть он и не так стар, как это написано у Чехова.

Ну а дальше начинается семейная жизнь. Она представлялась Антону Павловичу исключительно как непрекращающийся кошмар, и у него были для этого основания: ни его родители, ни он сам особо счастливы в браке, похоже, не были. Не потому ли счастливо начинающиеся любовные истории он всегда подводит к расставанию («Медведь» являет собой чуть ли не единственное исключение из этого правила). А семейная жизнь, как ни крути, если не трагедия, как у Нюхина, то драма, как у Шипучина. Хотя… Кто знает, может, и пока что преуспевающий Андрей Андреич (Алексей Весёлкин едва заметными штрихами набрасывает начало этого нисхождения в ад, где его героя ждёт отнюдь не Эвридика) будет не слишком отличаться от несчастного «мужа своей жены» Ивана Васильевича. Тем более что у его восхитительной в своей глупости супруги Татьяны Алексеевны (Рамиля Искандер) есть все шансы стать улучшенной версией настырнейшей г-жи Мерчуткиной (Татьяне Матюховой удалось сыграть этого монстра с непередаваемым кокетством).

И вот над всеми этими милыми, нелепыми и трогательными людьми, суетящимися вокруг собственных проблем, грохочет гром крошечной трагедии, разрастающейся на наших глазах до вселенских масштабов. На пути в этот личный ад находится каждый, включая ещё упоённых счастьем персонажей «Медведя». И каждый – на своей ступеньке. Лектор, пытающийся вещать собравшимся о вреде табака, уже достиг дна. Самым большим горем, какое только может выпасть на долю человеку, по мысли Чехова, является несбывшаяся жизнь. И сей жребий, по его разумению, выпадает практически каждому, имевшему счастье/несчастье родиться с русской душой. «Бежать, бросить всё и бежать без оглядки… куда? Всё равно куда… лишь бы бежать от этой дрянной, пошлой, дешёвенькой жизни…» – отчаяние Нюхина (Алексей Маслов рискует не просто встать на край бездны, но и заглянуть в неё) не знает предела и меры, ибо ему ясно, что на побег у него не хватит сил. Не физических, разумеется, душевных. Он растратил их по дороге: «…я был когда-то молод, умён, учился в университете, мечтал, считал себя человеком… Теперь не нужно мне ничего! Ничего бы, кроме покоя… кроме покоя!»

И закрывается эта шкатулка с секретом под мелодию «Камыша», шумевшего тёмной ночкою, которую возлюбленная пара выбрала для своей прощальной прогулки. Чехову была очевидна тщетность человеческих усилий во что бы то ни стало быть счастливым. Для него уютные, полные мира и покоя дома, под крышами которых коротают свои дни счастливые семейства, не просто не существуют в конкретной точке пространства. Они для него не существуют в принципе. И природа его смеха нам, пожалуй, кажется странной, даже отчасти инфернальной: перед лицом вечности все наши страсти-мордасти есть сущая ерунда и чепуха. Реникса. А значит, смешно! Но, может быть, для зрителя, принёсшего с собой в зал это извечное человеческое стремление к счастью, эта чеховская «бессчастность» и станет той точкой, от которой он начнёт строить своё собственное доказательство существования счастья? Методом от противного…

Виктория ПЕШКОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

В фотошоке

Искусство

В фотошоке

ВЕРНИСАЖ

В Москве завершает свою работу выставка World Press Photo, представляющая лучшие фотожурналистские работы за прошлый год. В чём нельзя упрекнуть конкурс, проходящий в этом году в 53-й раз, так это в непоследовательности – каждый раз его критикуют: зрители – за внимание к крови и слишком физиологичным подробностям смерти, фотографы – за то, что самые яркие и запоминающиеся фото жюри словно не замечает. Увы, не стал исключением и этот год.

Надо сказать, что упрёки, как со стороны бескорыстных любителей фотоискусства, так и со стороны профессионалов, вполне обоснованны. Большинство снимков конкурса – а здесь их около двухсот, отобранных жюри из представленных на смотр, рекордных на сей раз 101 960, — смотрятся куда бледнее, чем те, что регулярно печатает тот же National Geographic (хотя справедливости ради заметим, что на сей раз один из победителей представлял данный журнал) да еженедельно поставляют крупные фотоагентства. Создаётся впечатление, что ценность снимков-победителей – как и в нынешнем случае с получившей главный приз фотографией Пьетро Мастурцо, изображающей иранских женщин, кричащих в ночи оппозиционные лозунги с крыш многоэтажек, – определяется не с точки зрения удачного исполнения, а лишь в контексте их способности стать иллюстрацией горячего или страшного факта. Пустой покинутый дом с дырой в потолке, белокурая девочка-подросток, сидящая вместе с мамой за обеденным столом, – без комментариев эти снимки малопонятны. Лишь благодаря подписям к фотографиям выясняется, что крыша в брошенном доме, расположенном в секторе Газа, пробита танковым снарядом, убившим, кстати, и хозяина, который вернулся в бывшее жилище, чтобы взять одежду для детей; а девочка-подросток оказывается европейским мальчиком, осознавшим в 13-летнем возрасте, что его биологический мужской пол является ошибкой, и теперь, по-видимому, готовящимся к трансгендерной операции.

Высока ли ценность фотоискусства, не умеющего обходиться собственными средствами и, для того чтобы рассказать историю, вынужденного обращаться к другим художественным практикам, – думаю, объяснять не надо. Впрочем, принцип отбора фотографий становится очевидным, если обратиться к их идеологической основе. Тут царит редкое единообразие. Для большинства выбранных фотографов источниками вдохновения становятся чужие этносы (съёмки в Иране, Гвинее-Бисау, Мозамбике, на Мадагаскаре) либо маргинальные области цивилизованных стран (заброшенный умирающий городок в Монтане). В кадре – всё странное, шокирующее и непривычное для европейского глаза – как правило, в силу своего национального колорита или диких нравов (ординарное для Африки дело – разделывание туши слона – вполне может заставить европейца побледнеть). Попытка стереть естественные границы между своим и чужим, понятным и непонятным, легитимация аномалий – всё это вполне соответствует философии политической корректности, в рамках которой и созданы снимки-победители. Безусловно, от сенегальских негров-борцов, до сих пор украшающих себя талисманами, веет первобытной мощью и силой, однако когда на соседнем стенде видишь белого солдата-американца в комических трусах I Love NY (в чём был – в том и бросился в атаку), то о возможных аллюзиях на снимки из Африки, сделанные Лени Рифеншталь, уже не вспоминаешь – а думаешь о том, что и в этот раз политически корректная линия полностью выдержана: белых мужчин теперь не принято изображать героически.