Однако я не хочу писать лишь об А. Ты наконец-то поведал о своих сомнениях относительно собственной семейной жизни. Едкий тон твоего письма вдруг стал нарочито несерьезным, из чего я заключил, что ты щадишь мои чувства. Однако легкомысленность содержит в себе изрядную долю иронии. Твои добродушные шутки по поводу праздных вожделений, о которых ты пишешь вполне откровенно, создают весьма осязаемый образ. Я никогда не посещал Японии, не встречался с твоей женой и ребенком, и ваш союз представлялся мне абсолютной идиллией. Мне ошибочно казалось, что, переехав из Нью-Йорка в Токио и вступив в традиционный японский брак, ты удалился из сложного современного мира в элегантный и тихий анклав, изображенный на японских ширмах восемнадцатого века. Наверное, не я один грешу тем, что представляю жизнь своих друзей в идеальном свете. Вполне возможно, начав письмо рассказом об А., я хотел дискредитировать себя в качестве советчика по вопросам любви. Мне хотелось сообщить тебе о своем печальном опыте. Возможно, я просто одержим идеей фикс.

Буду полностью откровенен. Я вовсе не так часто думаю о Японии. Мы постоянно обсуждаем то, что происходит с нами в настоящее время, однако я до сих пор представляю тебя все тем же восемнадцатилетним парнем. Мы были неразлучны в первые три года обучения. Нас связывали музыка и искусство. На последнем курсе мы отдалились друг от друга, а потом ты исчез. Теперь ты для меня стал чем-то вроде призрака цифровых технологий. Что нужно сделать для того, чтобы воскресить дух наших юношеских лет? Каким возвышенным слогом можно передать ощущения того незабываемого времени? Пытаясь думать о твоей супружеской жизни, я вместо этого начинаю вспоминать нашу дружбу и вязну в трясине бесконечных вопросов, на которые нет ответов. Не хочу сказать, что никто не теряется, пытаясь осознать свой юношеский опыт, когда мы после окончания школы вступаем в неведомый мир. Тем не менее предо мной постоянно возникает твой светлый образ. Ты как бы бросаешь вызов в своих последних письмах и требуешь, чтобы я все понял.

Ты помнишь, как я сходил с ума по Бесс Херш? А ты играл роль посредника между нами. Это происходило на первом курсе, еще задолго до того, как в наших отношениях наметилась брешь. Бесс только что поступила в колледж. А мы с тобой вели себя как ловеласы, полагая, что можем казаться неотразимыми в обществе молоденьких девушек. Никогда не забуду выражения твоего лица, когда мы встретились в условленном месте в небольшом парке возле школы и ты передал мне слова нового дружка Бесс о том, что я ей тоже нравлюсь.

Бесс Херш видела меня насквозь. Я просто не знал, что делать, и все портил в те минуты, когда мы оставались наедине. Портил своим глупым хихиканьем и тем, что пялился на нее, как идиот. Я пытался шутить с ней по-мальчишески в духе Стива Мартина, однако такое не проходит с молоденькими студентками. С ними нужно заикаться под Джеймса Дина и скромно опускать глаза долу. Невинный взгляд кавалера весьма нравится юным созданиям. Ты быстро освоил такую тактику, а вот мне для этого потребовалось время.

Вскоре, чертовски быстро, не успел я и глазом моргнуть, Бесс пребывала в объятиях Шина Химана. Кажется, я сам обратил внимание дешевого хиппаря Шина на ее лучезарный облик. И все же я до сих пор храню в памяти то мгновение, когда она, еще до того как я успел открыть рот, ошибочно приняла меня за крутого парня. Потом ты передавал записочки, которыми мы обменивались с ней. Бесс постепенно создавала в своем воображении мой образ. Для меня она по-прежнему остается секс-идолом моей молодости, утраченным навсегда. Отлично помню ее карие глаза, сутуловатую длинноногую фигуру и быструю походку, поношенные джинсы в обтяжку и этот невозможный изгиб от узкой талии к бедрам. Интересно, какой женщиной она стала? Взглянуть бы на Бесс сейчас. Когда-то она доводила меня до экстаза. Даже сейчас, печатая эти строки, я испытываю эротическое удовольствие.

Забавно, но я совсем не помню, о чем мы с ней говорили. Помню, что болтали о девушке с тобой. Надо сказать, подсмеивались над ней, строили всякие планы, вожделели ее. А однажды в Центральном парке, когда поблизости никого не было, начали громко выкрикивать ее имя, обращаясь к огромному пустому небу. Впрочем, таким же образом мы с тобой трепались о Лиз Кессел, Маргарет Энодин и о других девчонках. Отлично помню глупые эротические стишки, которые мы сочиняли вместе и никогда не показывали девушкам. О, мы были умными и достаточно образованными ребятами. Мы читали журнал «Мэд», слушали Франка Заппу, «То-кингхедс» и Дево. Мы с иронией относились к своим похотливым чувствам и забавлялись бурлящей в нас сексуальностью.

Когда же шесть месяцев спустя ты начал по-иному причесываться, слушать группы, играющие в стиле нового романтизма, и встречаться с Ту-Лин, я разочаровался в тебе. Да, ты обманул мои ожидания. Мне казалось, что ты совершаешь предательство и слушаешь вместо умной сложной музыки претенциозную и легкомысленную ерунду. Я чувствовал, что ты изменил себе, и пытался исправить положение. Встречаясь с тобой и твоей вьетнамской подругой, я старался напомнить о нашем тайном языке, о наших заветных шутках. Пусть они не сработали в случае с Бесс, но для тебя они что-то да значили. Однако все мои труды оказались напрасны, ты стоял на своем.

Но чем больше ты упорствовал, тем сильнее я настаивал. В течение какого-то времени по крайней мере. Потом мы вообще поссорились. Я вроде бы здорово рассердился на тебя. Разумеется, все мои претензии, носившие тогда эстетический характер — я упрекал тебя за плохую прическу, за приверженность к неправильной музыке, за общение с азиаткой, — теперь ретроспективно кажутся слишком эмоциональными. Я ревновал тебя к девушкам. Кроме того, я вложил в тебя все детские интимные переживания, от которых мне приходилось избавляться с возрастом. Затем я начинал испытывать к ним отвращение, но они более не пугали меня.

О, мы взрослели очень по-разному! Я с болью вспоминаю об этом.

Пару страниц назад я хотел перейти от воспоминаний к размышлениям о затруднительном положении, в котором ты оказался, и о том двойственном чувстве по отношению к своему долгу, которое ты испытал, обременив себя семейными узами. (Чуть было не написал, что ты поторопился, однако это всего лишь инерция моего мышления.) Чувствую, что все дальше удаляюсь в прошлое. В возрасте семи или восьми лет, еще до нашей встречи, мои родители дружили с молодой супружеской четой с необычными именами — Август и Вера. Полагаю, так их прозвали друзья-хиппи. По крайней мере в отношении Веры это точно. Август протестовал против войны и не хотел служить в армии. В итоге он устроил в помещении местного призывного пункта сумасшедшую вечеринку по случаю своего дня рождения (ему исполнилось тогда восемнадцать). Вся веселая компания занималась на призывном пункте антивоенной агитацией, что и явилось причиной судебного преследования. Вера увлекалась керамикой. На заднем дворике у них стояли заляпанный грязью гончарный круг и печь из красного кирпича для обжига глины. Она была флегматичной блондинкой без всяких претензий. Теперь такие женщины кажутся мне мужеподобными лесбиянками. С ними можно скорее дружить, чем заниматься любовью. Тогда она казалась мне вполне солидной дамой, хотя ей не исполнилось и двадцати лет.

Мы часто навещали Веру в течение тех шести или восьми месяцев, что Август провел в тюрьме. Мы проводили вечера во дворике, и она угощала нас холодным чаем, наливая его в чашки перепачканными глиной руками. Именно тогда я и влюбился в нее. Мои чувства, лишенные по причине возраста всякой сексуальности, носили чистый и романтический характер. В подобных историях принято считать, что дети находятся в замешательстве, а взрослые останавливают их и заставляют ждать, пока они немного подрастут. Что до меня, то я вовсе не испытывал никакой растерянности и все понимал очень четко. Мне стало ясно, что чувство к Вере указывает на то, какому типу женщин я буду отдавать предпочтение, когда стану мужчиной. Я пообещал себе, что моя первая любовь будет походить на Веру и, встретив свой идеал, я полюблю его твердо и окончательно. А относиться к любимой буду лучше, чем к кому-либо в жизни.