Афишу отпечатали опять. Казалось, ничто уже больше не может встретиться, чтобы заставило изменить эту программу. Рассчитывая на Петрова и Крутикову, я была в полной уверенности, что отказа с их стороны не будет. Крутикову к тому же я сама учила исполнять роль Груни. И что же? На другой день после отпечатания афиши, Крутикова извещает, что не может петь по болезни, а Петров пишет, что не может участвовать, потому что в этот день будет на каком-то вечере.
Отказ Петрова поразил меня более, чем всех остальных. Я пела Петрову в юбилеях двадцати и тридцатипятилетия его службы и никто на сцене не радовался так овациям, которые ему делались; сама я принимала из оркестра подарки и передавала ему, одним словом от души сочувствовала ему. И вдруг он-то, из-за какого-то вечера, отказывается петь на моем прощальном бенефисе. Да, этого я не ожидала! И вот таким образом на бенефис мой остается балет и сцена из «Жизни за царя». Только!
Делать нечего еду в театр. Режиссер говорит мне: «Разве вы не видите, что вам не жалают давать бенефиса?» — «Что же делать мне в таком случае? — спрашиваю я. — Бенефис мой должен быть, об этом объявлено уже в афишах». Кстати замечу здесь, что многим артистам дозволялось объявлять, когда бенефис бывал прощальный; мне же заикнуться об этом было нельзя.
Отказ Петрова и Крутиковой заставил еще раз переменить афишу. Афиши меняются всякий день. В публике большое удивление, тем более, что в афише не объясняется это изменение болезнью того или другого артиста, а просто появляется новая афиша.
В этот раз я решила поставить неотъемленное мое: 1) Балет второго акта из «Жизни за царя»; 2) Сцена из той же оперы «Бедный конь в поле пал»; 3) Из «Русалки» третий акт, моя ария и песенка Ольги; 4) второй акт из оперы «Вражья сила», и 5) Из оперы «Пророк» ария «Подайте». В Русалке роль Ольги и во «Вражьей силе» роль Груни исполняла моя племянница Кольцова. На счастье, я раньше учила ее этим ролям.
Вечер бенефиса наступил. Когда я приехала в театр, меня поразило убранство моей уборной. Спрашиваю, кто это устроил? Мне отвечают, что бутафор и прислуживавшая сторожиха. Все убрано было живыми цветами. Я была тронута до глубины души, что хотя в этих маленьких людях нашла сердечность.
Наконец, спектакль начался. Когда я вышла, то буквально была засыпана цветами. Из заявлений публики ясно было, насколько она желала, чтобы меня оставили продолжать службу. Каких оваций не выдерживала я в прежнее время, но в этот раз, вероятно, от предыдущего томительного состояния, этот горячий прием довел меня до такой степени возбуждения, что голос мог изменить мне от внутренних нервных рыданий, и я принуждена была уйти за кулисы, где мне подали воды. Когда я возвратилась на сцену, публика видимо сочувствовала мне, поняла меня и во второй раз еще горячее принимала. За каждым актом подавались мне громадные букеты, венки с расшитыми лентами, с кусками материй. Во время всего спектакля беспрестанно также подавались венки и букеты от всех учреждений, которым я оказывала помощь своим участием в их концертах. В антракте, возвратясь в уборную, я увидала, что все стены ее были убраны цветами и венками, брошенными мне на сцену. Это сделали с непостижимою скоростью хористы, пока я была на сцене. Вот наступает последний выход. Я должна петь арию «Подайте» из Пророка. Совершенно верно, что я поставила этот номер с умыслом, но я рассчитывала петь ее в костюме и с хором, к которому я должна обращаться. Тут же, перед самым выходом, мне объявили, что по приказанию начальства я должна петь в концертном платье и без хора; таким образом я волей — неволей должна была петь, обращаясь к публике, не в костюме. И мне, как бы в ответ, поднесли золотой кулек с червонцами на семь тысяч рублей.
И так мучительный бенефис мой кончился.
Таким образом, кончила я службу, получив пенсию в 1143 руб. в год.
Но страсть моя к театру не остыла, напротив, на этом прощальном спектакле мне казалось, что я только что вошла в свою роль.
Вскоре после прощального моего бенефиса, я приглашена была на обед в собрание художников, сделанный для меня по подписке. Овации, оказанные мне на этом обеде, выразили расположение ко мне общества, как обстановкой праздника, так и отношением участвовавших лиц. Вся зала и потолок были в зелени. Бюст мой также весь в зелени, кроме того, художник Богданов сделал акварелью мои портреты в лучших ролях. Без конца, казалось, чествовали мои заслуги; профессора говорили речи, провозглашали тосты и кушаньям обеденного меню даны были названия опер петых мною. На этом же обеде я получила серебряный вызолоченный лавровый венок из Москвы от артистического кружка, привезенный четырьмя членами кружка, выбранными депутатами от общества.
После этого обеда, был еще сделан мне вечер также обществом собрания художников в Петербурге. Публики было очень много и когда я пела романс Лишина «До свиданья!», написанный собственно для этого вечера, то публика отвечала мне повторением слова — «До свиданья!»
Распростившись с петербургскою публикою, я поехала в Москву отблагодарить артистический кружок за его внимание и чествования. В Москве, на вечере, устроенном мне в артистическом кружке, принимали меня с почетом и радушием. Между прочим, упрашивали меня надеть, поднесенный мне кружком, венок. Обстановка вечера была роскошная; оркестр музыки, богатое убранство цветами, великолепный ужин, за которым сделан был мне сюрприз: когда я села к своему прибору, то увидала перед ним окруженный цветами серебряный, вызолоченный калач, наполненный червонцами.
Ужин сопровождался тостами, публика провожала меня до кареты и все просили у меня на память цветов.
VII
Кончина матушки. — Вторичная поездка за границу. — Концерты в Вене и Париже. — Приготовления к дебюту в «Grande Opera». — Пожар этого театра. — Возвращение в Петербург. — Предложение Сетова. — Решение ехать в кругосветное путешествие. — Концерты в Костроме. — Приезд в Пермь. — Неожиданный отказ пианиста Линева сопутствовать мне в путешествии.
Таким образом, я распрощалась с тем, что мне было так дорого! Но одна беда всегда ведет за собой другую: я рассталась со сценой и в тот же год скончалась матушка. С этой смертью прекратилось все то, что привязывало меня к Петербургу, и я очутилась совершенно одинокой. Стремление же мое к сцене разгоралось все более и более, и я чувствовала в себе столько сил, что решилась поехать за границу — в Вену, а потом Париж. В Вене я дала концерт в зале консерватории; пела сочинения русских композиторов, также Шумана и Шуберта. Немцы были в восторге. Все газеты, без исключения, даже враждебные русским, расточали мне необычайные похвалы.
В Париж я приехала во время выставки и там уже известно было об успехах моих в Вене, так как в нескольких газетах были переведены с немецкого отзывы о моих концертах, и когда я приехала, ко мне явилась депутация с просьбою петь в концерте, в пользу одной деревни близь Парижа, которая пострадала от взрыва газа. Вся пресса была заинтересована этим концертом, в котором участвовали певцы и певицы из «Grande Opera». Мой выбор был также удачен; я пела русские вещи и arioso «Ah, mon fils» из «Prophete». Французы приняли меня так, как я даже не ожидала, и мне передавали, что в фойе говорили, будто я напомнила французам их знаменитую Альбони.
На другой день подтвердилось все это в газетах. Мой голос, манеры, даже фигуру, сравнивали с Альбони, и, наконец, предложили мне дебютировать на театре «Grande Opera». Я начала готовить на французском языке всю оперу «Prophete». У меня было два профессора — один аккомпанировал мне, а другой занимался со мною французским языком, передавал мне все его тонкости, и так как я была очень способная, то успехи мои решительно поражали их обоих. Они говорили мне:
— Если вы владеете еще и сценической игрой, то мы вперед можем вас поздравить с тем, что вы будете иметь громадный успех.