18

Где-то на заднем плане в сознании комиссара весь день маячила мысль о том, что они с Паолой сегодня приглашены на ужин. С тех пор как его жена находилась под арестом — хотя Брунетти и старался избегать этого слова, — они не ходили в гости и никого у себя не принимали. Но сегодняшнее торжество было запланировано несколько месяцев назад — двадцать пять лет со дня свадьбы лучшего друга и коллеги Паолы по университету, Джованни Морозини, и отказаться теперь не представлялось возможным. Джованни дважды спасал карьеру Паолы: один раз — уничтожив ее письмо ректору, в котором она называла последнего жадным до власти и некомпетентным, а второй — убедив ее не подавать тому же ректору прошение об отставке.

Джованни преподавал в университете итальянскую литературу, его жена — историю искусств в Accademia di belle arti,^[21] и все четверо за долгие годы крепко сдружились. Поскольку остальные трое большую часть времени проводили за книгами, Брунетти в их обществе иногда чувствовал себя неловко, убежденный в том, что искусство они считают более реальным, чем жизнь. Однако в теплых чувствах четы Морозини по отношению к Паоле не приходилось сомневаться, и комиссар согласился принять приглашение, особенно когда Клара позвонила и уточнила, что ужин состоится не в ресторане, а дома. Брунетти совсем не хотелось появляться на публике, пока положение жены перед законом не прояснится.

Паола по-прежнему продолжала преподавать в университете, не видя к тому препятствий, и домой вернулась в пять. До прихода Брунетти она успела приготовить детям ужин, принять ванну и собраться.

— Ты уже одета? — спросил он, переступив порог. На Паоле было короткое платье, словно сделанное из тончайшего золота. — Я никогда прежде не видел этого наряда, — добавил он, вешая пальто на крючок.

— И как тебе? — спросила она.

— Очень нравится, — улыбнулся он, — особенно фартук.

Паола удивленно опустила глаза, но, прежде чем она успела понять, что муж провел ее, и выразить свое неудовольствие, он уже повернулся и зашагал по коридору в их спальню. Она двинулась обратно в кухню и в самом деле повязала фартук, он тем временем надел темно-синий костюм.

Чуть позже он присоединился к ней, расправляя воротничок рубашки под пиджаком:

— К которому часу мы приглашены?

— К восьми.

Брунетти приподнял рукав и взглянул на часы:

— Через десять минут выходим?

Паола пробурчала что-то в ответ, склонившись над кастрюлей. Брунетти пожалел, что времени едва остается на бокал вина.

— Кто еще там будет, не знаешь? — поинтересовался он.

— Нет.

Брунетти хмыкнул, открыл холодильник, достал бутылку «Пино Гриджо», налил себе и сделал глоток.

Паола накрыла кастрюлю крышкой и выключила конфорку.

— Ну что ж, с голоду они не умрут, — констатировала она, а потом спросила мужа: — Ты нервничаешь, да?

— Оттого что мы не знаем, кто еще приглашен?

— Помнишь американцев? — произнесла она вместо ответа.

Брунетти вздохнул и поставил бокал в раковину. Их глаза встретились, и оба рассмеялись. Речь шла о супружеской паре, гарвардских профессорах-ассириологах, которых Морозини приглашали к себе два года назад. Весь вечер они разговаривали исключительно друг с другом, а за ужином так напились, что пришлось отправлять их домой на такси, — счет за него опустили в почтовый ящик Морозини на следующее утро.

— Ты узнавала? — спросил он.

— Мне неловко, — ответила Паола и, видя, что ее слова его не убедили, пояснила: — Сам подумай, Гвидо. А если выяснится, что они пригласили кого-нибудь ужасного, что прикажешь делать, сказаться больной?

Он пожал плечами, вспомнив о вечерах, когда ему приходилось терпеть их фантастических друзей, извиняя странные вкусы Морозини.

Паола сняла с вешалки пальто и надела его, он даже не успел ей помочь. Они покинули квартиру и направились в сторону Сан-Поло. Миновав кампо, они прошли по мосту и свернули направо, на узкую калле и вскоре оказались перед домом Морозини. Позвонили, дверь открылась почти сразу, и они поднялись в бельэтаж, piano nobile, где перед дверью квартиры их уже ждал Джованни Морозини. Из-за его спины доносились голоса.

Морозини, мужчина крупного телосложения, до сих пор носил бородку, которую отрастил еще студентом во время манифестаций шестьдесят восьмого года. С годами она поседела, и он часто в шутку говорил, что то же самое произошло с его идеалами и принципами. Он был несколько выше и значительно шире в плечах, чем Брунетти, и, казалось, полностью заполнял собой дверной проем. Поцеловав Паолу в обе щеки, он тепло пожал руку Брунетти.

— Проходите, проходите. Хотите чего-нибудь выпить? — поинтересовался он, принимая у гостей пальто и вешая их в шкаф, стоящий рядом с дверью. — Клара на кухне, а мы с вами отправимся в гостиную, я хочу вас кое с кем познакомить.

Брунетти, как всегда, поразило несоответствие между внушительной фигурой этого человека и его тихим голосом, почти шепотом — словно он вечно боялся, что его услышит кто-то, кому не надо бы.

Он отошел в сторону, пропуская их, и затем повел за собой в просторную гостиную, salotto, куда выходили двери всех остальных комнат. В углу гостиной стояли четверо, и Брунетти отчего-то пришло в голову, что двое из них выглядят как семейная пара, а вот двое других явно неженаты.

Услышав шаги, люди, находившиеся в комнате, обернулись, и глаза одной из женщин, той, что держалась отдельно от своего спутника, заблестели, когда она увидела Паолу. Брунетти это сразу не понравилось.

Морозини провел их вокруг низкого диванчика к остальным.

— Паола и Гвидо Брунетти, — представил он. — А это Dottore Клаус Ротгайгер, наш друг, он живет по другую сторону кампо, и его жена Беттина.

Те двое, что выглядели как семейная пара, поставили бокалы на столик, находившийся у них за спиной, повернулись и поприветствовали чету Брунетти рукопожатием, столь же теплым и крепким, каким наградил комиссара Морозини. Из их уст посыпались обычные любезности на итальянском, правда, с легким акцентом. Брунетти поразило их внешнее сходство: оба были поджарыми и светлоглазыми.

Морозини тем временем представлял другую пару:

— Dottoressa Филомена Санта-Лучия и ее муж Луиджи Бернарди.

Последовал очередной обмен любезностями. На сей раз Брунетти почувствовал что-то вроде взаимной неприязни при вынужденном рукопожатии с этими незнакомыми людьми. Темноглазая Dottoressa явно считала себя красоткой, хотя, по мнению комиссара, отнюдь не была ею в действительности. Мужчина говорил с миланским акцентом, на особый манер глотая звук «р». Брунетти также обратил внимание на то обстоятельство, что, хотя в разговоре участвовали и он сам, и Паола, Санта-Лучия и ее муж гораздо более пристально разглядывали его жену.

Откуда-то сзади раздался голос Клары:

— A tavola, a tavola, ragazzi!^[22]

И Джованни провел их в соседнюю комнату с расположенными в ряд высокими окнами, из которых были видны здания на противоположной стороне кампо; под ними стоял длинный овальный стол.

В этот момент с кухни появилась Клара в облаке пара, поднимающегося от супницы. Она несла ее перед собой, словно святые дары. Ощутив запах брокколи и анчоусов, Брунетти понял, что порядком проголодался.

Когда паста была разложена по тарелкам, начался обычный разговор на общие темы, деликатный и нерешительный, какой всегда возникает в ситуации, когда восемь человек, не слишком хорошо знающих друг друга, пытаются определить сферу общих интересов. Брунетти, как это нередко случалось в последние годы, удивил тот факт, что беседа совсем не касается политики. Он не мог определить, в чем дело: то ли это больше никого не интересует, то ли тема просто слишком острая, чтобы обсуждать ее с посторонними. Как бы там ни было, политика наряду с религией стала чем-то вроде табу в разговоре, нарушать которое никто не хотел или не смел.