– Впервые в жизни не знаю, какой дополнительный вопрос задать… Вы что, наизусть учебники учите?
– Да нет, внимательно слушаю на лекциях, и стараюсь понимать все сразу, не оставлять на потом.
Взяв зачетку, он спросил:
– Со здоровьем-то как?
– Все нормально.
– А у кого лечились? Может, я вам кого порекомендую? У меня в мединституте знакомых полно…
– Да нет, спасибо… Я по самой современной методике лечусь; дозированной физической нагрузкой.
– Ну что ж, удачи вам…
После летней сессии Батышев сам пригласил Павла в экспедицию. Это была удача, под его руководством делать курсовую работу. В экспедицию, которая планировалась всего на месяц, они пошли вчетвером; сам Батышев, два его аспиранта, и единственный студент – Павел.
Батышеву захотелось забористую статейку в научный журнал жахнуть, ну, а аспиранты для диссертаций материалы собирали. В то время Павел еще не знал, что большинство профессоров сами статей не пишут, их пишут аспиранты за скромную честь быть соавтором профессора. Один Батышев сам писал свои статьи, и упрямо не лез в соавторы. А некоторые расторопные аспиранты сами предлагали.
Когда собирались, Батышев, с сияющим, помолодевшим лицом, говорил:
– Эх, ребята! В какие места идем! Тайга – нога человеческая не ступала… Я там лет двадцать назад был, и всю жизнь мечтал снова побывать… Там, по долинам речек, флора и фауна равнин проникает далеко в горы, и все перемешалось в таком невыразимом беспорядке… Такие там сложные биоценозы, просто рай для экологов…
До устья речки добирались на машине. Пока сгружали лодку, таскали снаряжение, загружались, профессор был весел и возбужден больше всех. Больше всех суетился, покрикивал, что на него совсем не было похоже. Видно было, что ему не терпится погрузиться в места первой своей экспедиции.
Они шли вверх по течению бесноватой горной речки в глубь безлюдного таежного района. Доцветал июнь. Тайга благоухала молодыми травами. Пожалуй, июнь, это единственное время, когда даже пихтовая хвоя теряет свой мрачный темно-зеленый цвет, выбрасывая молодые светло-зеленые побеги. Вода слепила игрой солнечных зайчиков. Проклятые комары, обычно отравляющие любование красотами июньской тайги, не доставали на скоростной лодке. Комаров не было, но не было и красоты.
Буквально после часа хода, лес по берегам речки исчез. Берега, от уреза воды и выше, до того уровня, куда она добирается весной, были усеяны ободранными, измочаленными трупами деревьев. В прозрачной воде то и дело мелькали топляки. Они лежали на дне жуткими, черными утопленниками, и прозрачные струи играли легкими узорами светотени на них, на песке вокруг них… Как это напоминало Павлу его родной Оленгуй! Наверняка и налимы в этой речке есть. Сыпчугур… Наверное, умерло давно это село… Ведь жители тем и жили, что тайгу рубили, а больше там делать нечего. Был поселок призрак и километрах в двадцати от его родного Урмана. Тоже там находился леспромхоз, а когда тайгу вокруг вырубили, издалека лес возить на переработку стало невыгодно, так и умер поселок.
Профессор сидел на крышке форпика нахохлившись, словно старый ворон, и смотрел на бегущие назад берега. На лице его было такое выражение, будто он пришел к себе домой и обнаружил всю свою семью зверски замученной, валяющейся в крови. И он еще не понимает, явь это, или кошмар, и еще не в состоянии поверить, что кто-то мог совершить такое бессмысленное убийство. Изредка он повторял, как испорченная пластинка:
– Вот тебе и сравнил… Вот тебе и изменения за двадцать лет… Вот тебе и сукцессия…
Олег не выдержал, проговорил:
– Арнольд Осипович! Ну не может же быть такого, чтобы на протяжении всей реки тайгу извели!
– Может, Олеженька, может… На этих склонах естественным путем лес никак возродиться не сможет, начнутся оползни, обнажатся материковые породы… Вот те и сложные биоценозы… Вся наша страна, сплошной оползень… – вдруг задумчиво выговорил он. – Сколько живу, столько и помню, будто все с грохотом катится в тартарары. И в умах, и душах людей тоже какой-то оползень… Будто в тридцатых годах гигантским напряжением сил воздвигли могучую машину, потом еще поднатужились, будто отряд диверсантов перед броском, – бросили все лишнее, пристрелили раненых, – но броска не получилось. И вот могучая машина, построенная для какой-то грандиозной цели, теперь медленно разваливается, сползает в какую-то историческую яму…
Береговые склоны были буквально ободраны, и, изрезанные промоинами, белели выходами иссушенной на солнце каменистой породы, будто ребрами, жутко напоминая костяк животного, обглоданного на чудовищном пиру какой-то дикой орды. Картина побоища тянулась километр за километром, и казалось, конца ей не будет, до самого края Земли не осталось ни единого живого дерева.
– Это называется, молевый сплав леса… – проговорил Батышев. – Подобного варварства уже лет сто нет ни в единой стране мира, даже самой лесистой.
После этого он замолчал. Молчал на походе, молчал на ночлегах. Когда вечером приставали к берегу, он сам готовил еду на костре, быстро ужинал и уползал в палатку. Его молчание угнетало Павла, рождало почему-то чувство вины. Перед кем?.. За что?.. И еще ощущение собственной ничтожности, перед силой, которая вывернула наизнанку реку. Она ж и по его жизни может так же пройтись…
На протяжении трех суток похода они не встретили ни единой живой души. Два раза мрачно и жутко глянули на них бельмами высаженных окон брошенные поселки лесорубов. Батышев заговорил на вторые сутки, вернее, не заговорил, а заорал зло, раздраженно, будто где-то внутри него лопнул нарыв. Он свирепо рявкнул на Олега Щелокова, когда тот, жмурясь на пышущее жаром солнце, принялся стягивать с себя штормовку:
– Надень сейчас же!..
В предыдущие дни было прохладно, несмотря на сияющее солнце, со стороны гор тянул свежий ветерок, от скорости лодки превращавшийся в пронизывающий вихрь. Но в этот день ветер стал попутным, и лодка начала накаляться под солнцем.
– Арнольд Осипович, жарко же! – Олег жалобно смотрел на профессора, и штормовку надевать не спешил.
– Не испечешься… – профессор сверлил его взглядом до тех пор, пока тот не застегнул молнию до самого носа.
Павел не любил Олега. И вовсе не за тягу к фирменной одежде. Даже в экспедиции на нем были надеты дорогие импортные джинсы и штормовка с наклейкой какой-то иностранной "фирмы". Павел примерно представлял, сколько дерут за эту красоту фарцовщики на толкучках. Павел не завидовал ему, хоть сам до окончания техникума донашивал вещи, из которых вырастал брат. Первый костюм ему мать купила в семнадцать лет, и то на заработанные им же в стройотряде деньги. Но костюм ему не понравился, а через полгода он его и надеть не мог; пиджак угрожающе трещал на плечах, а рукава стали тесны для бицепсов. Олег шиковал вовсе не на аспирантскую стипендию. Обыкновенный профессорский сынок, кому было все равно, в какую науку двигать, пристроенный отцом к Батышеву, который по старой дружбе не смог отказать. Университет Олег закончил вполне "удовлетворительно". Обо всем этом Павлу рассказал второй аспирант, Михаил Маркин. Который был прямой противоположностью Олега, полностью равнодушный к своей внешности и увлеченный лишь наукой. Родом он был тоже из Урмана, и даже в детстве они с Павлом были знакомы, побывали в одном пионерском лагере. Отца у Михаила не было. Учился он в Университете, живя только на стипендию. За все пять лет не взял у матери ни рубля. После учебы его оставили на кафедре ботаники ассистентом. Лишь после четырех лет работы ему удалось поступить в аспирантуру, и то в заочную. При всем притом, что Университет он закончил с красным дипломом. Скорее всего, аспирантура для Михаила, была условием, на котором Батышев согласился взять Олега. Олег относился к Михаилу с этакой барственной снисходительностью, как к человеку второго сорта. Впрочем, Павла он вообще не замечал. Потому Павел и невзлюбил его с первого часа знакомства с ним.
Маркин вел практические занятия по ботанике на первом курсе, вот с тех пор Павел и был с ним в дружеских отношениях. На первом же занятии Маркин долго приглядывался к нему, наконец, спросил: