Павел торопливо шел по тротуару, не оглядываясь, будто собираясь прошагать улицу насквозь, но лишь только поравнялся с подъездом, мгновенно юркнул туда. Пролетев его насквозь, выскочил во двор, пробежал по дорожке, вылетел на помойку, насмерть перепугав бабку с ведром, и вскоре был уже на параллельной улице. Неторопливо перейдя ее, на противоположной стороне укрылся за подстриженными на уровне его роста кустами, и только после этого оглянулся. Из двора такого же, как и на параллельной улице, деревянного дома никто не выскочил. Ну и прелестно…

Уже темнело, когда он подходил к Люськиному дому. Вдруг он остановился. В мозгу всплыла фраза, будто начертанная огненными буквами: — "А может, не ходить?" Но организм уже буквально вопил от вожделения и требовал бешеную бабу. Павел плюнул и бросился в подъезд, взбежал на седьмой этаж, он никогда не пользовался лифтами. Изумительно, но Люська была дома одна. Увидев Павла, особенно бутылку в его руке, она просияла.

Разуваясь в прихожей, Павел спросил с подначкой:

— А где же Гера?

Она покривилась, бросила презрительно:

— А ну его… Денег у него никогда не бывает, ни выпить, ни чего другого… Ты есть хочешь?

— А у тебя еда есть? — спросил Павел изумленно.

— Я у матери кусок мяса стащила, уже жарится. Хочешь, мясо по-французски?

— Это жаренное в вине что ли?.. — Павел потянул носом. Из кухни действительно доносился весьма многообещающий аромат.

Пройдя на кухню, он открыл холодильник, и сунул бутылку в морозилку.

— Эстет ты у меня… — разочарованно протянула Люська и облизнулась.

Она могла неделями не пить, но при виде дармовой выпивки ей неудержимо хотелось приложиться к бутылке немедленно.

Странно, но в квартире было прибрано, посуда помыта, пол подметен и даже в пепельнице окурков было немного. Бывали дни, когда на столе стояла пепельница с горой окурков, да еще две три чашки, вместо кофе наполненные чинариками. Видимо Гера ушел вслед за Павлом, и Люське все это время нечего было делать.

Павел сел в кресло, взял с журнального столика несколько листов, исписанных ровным Люськиным почерком. Уж что-что, а почерк у нее был почти каллиграфическим. Если правы графологи, то у людей с неустойчивой психикой и почерк должен быть отвратительным. Вообще-то, он давно подозревал, что Люська всего лишь косит под психопатку. Ей так удобнее жить. За то время, что Павел ее знал, она работала лишь около месяца, сторожила какую-то контору, и то не удержалась, поскандалила с директором и ушла, хлопнув дверью, да так, что из директорского серванта выпала его любимая дорогая ваза, и, естественно, разбилась. Директор распорядился не отдавать Люське трудовую книжку, пока она не возместит стоимость вазы, но трудовая книжка ценности не имела никакой, поскольку там стаж был указан меньше месяца. Кое-как закончив десять классов, она и учиться дальше не пожелала.

Павел прочитал последние стихи на листах. Похоже, Люська, как поэт, стремительно деградировала, Павел то и дело натыкался на ляпы, на плохие рифмы, перебои ритма. Но потом подумал, что это он сам стремительно растет, как литератор, а Люська просто остается на месте. В конце стопки листов обнаружилось несколько машинописных страничек, отпечатанных через один интервал. Люська явно пыталась писать прозу. Павел начал читать, и у него тут же скулы свело от тоски; настолько все в ее рассказе было уныло, темно и безысходно.

Он бросил листки на столик и передернул плечами. Как только она может жить в таком мрачном мире?! Она что, испытывает наслаждение, вгоняя себя в состояние мрачной безысходности? Или, не имея рядом чужой тоски и чужого отчаяния, она питается собственной тоской и собственным отчаянием? Своего рода, психическая мазохистка?..

Неизвестно почему, но Павел чувствовал себя в полной безопасности в квартире у Люськи, будто зверь в своем логове. Он даже дома так себя не чувствовал, имея под рукой заряженное ружье.

Люська, наконец, принесла шипящую сковородку, распространяющую одуряющий аромат. Павел уж и забыл, когда ел в последний раз мясо. Миска молодой картошки и пучок зеленого лука выглядели тоже весьма привлекательно. Картошка к мясу, это совсем не то, что картошка с постным маслом без мяса! Пока Люська доставала из серванта рюмки, Павел сходил на кухню за бутылкой. Она не успела достаточно охладиться, но было вполне терпимо. Откупорив бутылку, разлил, поднял рюмку, провозгласил с подначкой:

— За мир, дружбу и любовь!

Люська промолчала. Видимо она еще не придумала, как объяснить появление Геры в своей квартире. Так получилось, что ей не удалось в самом начале при Гере объяснить Павлу, как Гера красив, талантлив и просто замечательный человек, и до чего бездарен, ничтожен, и вообще, полное дерьмо он, Павел… И теперь получалось, что она, вроде как, и не "уходила навсегда" от Павла, а Гера просто, случайно поприсутствовал в ее квартире.

Водка показалась Павлу замечательно вкусной, а мясо с картошкой и луком так вообще без преувеличения было вкуснее, чем в парижских ресторанах. После третьей рюмки окончательно отпустило напряжение и возникло восхитительное чувство блаженной тяжести и теплоты во всем теле.

Люська смотрела на него плотоядным взглядом, то и дело облизываясь. Наконец не выдержала:

— Пошли в ванную…

В ванной она сбросила свой застиранный серо-зеленый халатик, под ним как всегда ничего не было, оперлась о край ванны руками, прогнула спину и глянула на Павла через плечо — да таким взглядом, что он почувствовал себя молодым и распаленным до предела жеребцом.

С Ольгой ничего подобного не бывало. Наоборот, он чувствовал себя зажатым, в чем-то виноватым, будто маленькую девочку трахал, не будучи патологическим маньяком и насильником.

Все бы ничего, насыщенный приключениями денек и закончился великолепно: и наелся, и напился, и бабу трахнул, но только Люська вдруг возомнила себя вампиром, она всю ночь не спала, время от времени тянулась к шее Павла и горячечным шепотом шептала:

— Дай пососать… Ну, немножко…

От иррациональной жути Павла продирали мурашки по спине и волосы на голове ощутимо шевелились. Чтобы отделаться от жути, он раздраженно отвечал:

— Ты же насосалась! Дай поспать…

— Я крови хочу… Крови…

На рассвете он не выдержал, приподнялся, опершись на локоть, раздумывая, вставать, или попробовать все же соснуть? Авось, как и любого вампира, рассвет заставит Люську забыть тягу к горячей крови…

Она лежала голая, чуть прогнувшись, и широко раскрытыми глазами глядела на Павла, и выражение в них было такое, будто Павел заносил над ней огромный мясницкий нож. Он усмехнулся, сказал, разглядывая ее:

— Ты похожа на Европу… Ну, знаешь, ту знаменитую картину — "Похищение Европы". Вот так же Европа лежит на спине быка, и, что характерно, вовсе даже не проявляет желания сигануть в Средиземное море и задать деру. А даже наоборот, терпеливо ждет, когда бык, наконец, закончит ее похищать, и начнет вдумчиво трахать… А ты знаешь, что Гитлер был ефрейтором?

Она слегка повела округлым плечом, лениво обронила:

— Это все знают…

— Он здорово оттрахал всю Европу… Европе нравится, когда ее ефрейторы трахают…

— При чем тут Гитлер?! — ее взгляд, наконец, стал нормальным, человеческим.

— А при том, — проговорил он с апломбом, — я ведь тоже ефрейтор…

— Ну и что?..

— Как это, что?! Европа, понимаешь, голая лежит, мой ефрейтор стоит по стойке смирно, а ты никак не понимаешь, при чем тут Гитлер?!

— Тьфу ты!.. А я уж напугалась, не поехала ли у тебя крыша…

Она потянулась, ласково обхватила «ефрейтора» своими изящными пальчиками, а потом и зажала плотно, по-хозяйски, спросил нежно:

— Можно, я ефрейтора поцелую?

— Валяй, целуй, — разрешил он великодушно.

Она нежно поцеловала «ефрейтора» в лысину, а потом и забрала его в рот до половины. С видимым трудом оторвавшись от любимого занятия, вскричала:

— Ну же, поимей меня поскорее, как кобель сучку!..