Сидя за непривычно большим столом начальника глав­ка, он напряжённо ждал дневную почту, а в ней — третий голубой конверт, прикосновение к которому, как сказал Язин, таит в себе смерть. «Письмо не вскрывать», — помнил Ганин приказ начальника БОРа и, раздумывая о судьбе Чернова, понимал, насколько реальна опасность.

Перед ним лежал обычный жёлто-коричневый кон­верт, полученный от Язина. Содержание письма Скопин и майор знали уже наизусть.

«К убийству Чернова отнестись, как к необходимому шагу. Неукоснительно отмечать всех, интересующихся Черновым».

Ганин посылал капитана на Ростовскую — узнать, что нового вокруг убийства Чернова. Скопин, однако, вернулся ни с чем. Язин был уклончив, даже туманен.

—    К убийству Чернова надо отнестись, как к неизбежному событию, — повторил он.

«Язин, очевидно, знал, что Чернов будет убит, — раз­мышлял Ганин. — Если знал, почему не предотвратил? Неужели допущен промах?»

Но Ганин отбрасывал даже мысль, что начальник БОРа может ошибаться. Загадочные слова: «необходи­мый шаг», «неизбежное событие» — путали весь ход рас­суждений майора.

27. Полковник Лайт

Стоял тёплый вечер середины июля. Неподвижные тучи пологом затягивали небо. Сквозь них лился печальный, желтовато-пепельный свет. Заимка Верхний Камыш, приютившаяся у причудливо изломанных скал, казалась не­приветливой и безотрадной.

Неподалеку от неё на плоском камне сидел старик в чёрной косоворотке и чёрных брюках поверх кирзовых сапог. В старике не было ничего примечательного: покрытые лёгкой сединой волосы, загорелое, всё в морщинах лицо, прямой крупный нос. Но каждый, кто вгляделся бы в его глаза, стал бы остерегаться этого человека: глаза были холодные и безжалостные, будто выточенные из блестящего камня.

На валуне сидел бакенщик Волков, — по рассказам ра­ботников Алманского пароходства, старик трудолюбивый и замкнутый. Последнее объясняли тем, что в Отечест­венную войну он лишился жены и двух сыновей. Ежеднев­но в этот вечерний час он был занят напряжённой рабо­той, которую, кроме редчайших исключений, повторял вот уже более 20 лет.

—       Мацумото Юудзи, Икэда Рэнго, Сайто Дзироо, Фунабара Кацуо, — будто по мановению волшебной па­лочки потекла чисто японская речь с чуть картавящим «р», отрубленным сочетанием «дз», долгими окончаниями из двух «о». Японец, услышав Волкова, сказал бы, что перед ним несомненный токиец. Голос Волкова, сухой, необычайно ясный, звучал методически монотонно, глаза по-звериному зорко следили, не идёт ли кто.

—     Канда Гороо, Масуда Бунта, Миякэ Забуро... — безостановочно нанизывал фамилии Волков. Остановился он, лишь вспомнив всех 48 известных ему японских  агентов.

Теперь он принялся за перечень английской агентуры. Мгновенно произошло чудесное превращение: Волков заговорил на безукоризненном английском языке.

—    Майкл Бигл, Вильямс Кеннингэн, Джемс Бэйк, Дэррик Кайт, — перечислял он, — Эдвард О-Нэйл, Оскар Пил, Вильям Пэн...

Назвав 19 разведчиков, Волков перешёл к Тайвану, Германии, Египту, Афганистану. С его языка слетали то гортанные щёлкающие звуки страны солнца — Афгани, то носоглоточная китайская речь, то молитвенные напев­ные модуляции и особое произношение «с», «т», «х», при­сущее только египтянам.

Казалось, здесь сидит не скромный бакенщик Волков, а профессор-лингвист, владеющий десятком языков. Од­нако Волков не был профессором, как не был и бакенщиком. В степи сидел офицер генштаба зарубежной страны по фамилии Лайт, по действительному званию — полковник разведотдела.

Повторяя фамилии агентов, хранившиеся в его бездонной памяти, Волков-Лайт одновременно следил за се­кундной стрелкой, успевая перечислить за минуту 30 фамилий. Ни один крупный разведчик не может запускать тренировку памяти. Память — броня разведчика, его пу­ля и стилет, сокровищница, недоступная врагу.

После перечня агентуры Волков-Лайт перешел к повторению шифров.

—    «Похищаем генерала» — три, пять, семь, один.

—     «Требуется фальшивый паспорт» — три, восемь, пять, четыре.

—     «Взрываю свою базу» — один, восемь, пять, четыре.

—    «Рассеял сибирскую язву» — два, пять, девять, один, — однообразно бежала его речь. Проверяя себя по астрономическому хронометру, вмонтированному в корпус обыкновенного «Зенита», Волков каждую минуту повторял по 10 кадров шифра.

—    «Убиваю офицера-контрразведчика» — девять, три, пять, семь.

—    «Взрываю электростанцию» — два, пять, девять, три.

Сквозь облака показалось остывшее лилово-жёлтое солнце. Его ослабевшие лучи скользнули по напряжённо­му, одеревянелому лицу Лайта.

Полковник Лайт тренировал память дважды в день, независимо от обстановки: слушал ли он пение жгучеволосой гейши, пил коктейль в зеркальном холле феше­небельного ресторана или летел на реактивном истре­бителе.

Ещё лилось мягкое сияние догорающего дня, ещё кри­чали вороны, когда Волков подошёл к своей бревенчатой избе на три окна. Но прежде чем войти, Лайт, верный инстинкту самосохранения, осмотрелся кругом. Потом он принёс бинокль из избы и ещё раз проверил скалы на берегу Алмана, деревья вдали, камни вокруг, особенно долго вглядываясь в безмолвное поле.

Вернувшись в дом, он принялся за последнюю часть своей ежедневной тренировки. В быстром и чётком темпе Волков ударял воображаемого противника коленом, но­гой, нокаутировал его левой, правой рукой, ударял голо­вой в зубы, в сонное сплетение, бежал и прыгал на месте, полз по полу. Чёрная рубаха полковника стала тяжёлой от пота. Волков-Лайт был красен, как земляничное мы­ло, но дыхание его шло ровно, хотя и стремительно. Три десятка лет упражнений приучили его организм к повы­шенной физической нагрузке, и каждый, кто знал без­обидного старика Волкова, любящего посетовать на ста­рость, на смерть старухи и гибель детей, был бы неска­занно поражён, если бы увидел его сейчас.

Два с лишним десятка лет Лайт с неизменным успехом служил в 12 странах и больше всего в Англии, Китае, Японии, а теперь — в СССР. За этот год Лайт убедился, что у русских большое и сложное сердце.

Лайт происходил из старинной аристократической семьи пуритан, бежавших из Англии ещё в 17 веке. Из кол­леджа Святого Мартина он вынес хорошие манеры, уважение к дружбе, умение держать язык за зубами, играть в рэгби, плавать, драться на рапирах, разбираться в со­рока породах собак, стрелять из охотничьих ружей всех калибров. Восемнадцатилетний Дэррик Лайт по решению отца, бригадного генерала, и по собственному влечению поступил в разведку. «Разведка — привилегия аристокра­тов», — любил говорить его отец.

Службу Лайт начал в буцах солдата, испытав всю тягость армейской лямки. Первое задание отца-генерала было несложно, как верёвочная петля: «Узнай психологию простого человека. Научись входить в его доверие».

И молодой Лайт хвалил грубые сорта вина и табака, сиплым голосом пел «Янки Дудл», лихо топал ногами, говорил сальности о толстых женщинах. Двенадцать месяцев задания № 1 сняли с его тела десять фунтов веса, вернув затем все девятнадцать и обогатив его драгоценным уменьем обращаться с людьми, которые, быть может, всю жизнь не поднимутся выше капрала.

Далее Лайт наёмным рабочим убирал кукурузу, овёс, пшеницу. Это задание он также выполнил на предельное число баллов — «десять». Потом шли мастерские, шахта, домна, кочегарная трансокеанского лайнера, поездка по Южной Америке, Азии, Африке, Европе. За пять лет Лайт прошёл многие виды тяжёлой работы с неизменной отмет­кой —  «десять», что дало ему первое офицерское звание и значок большого орла на фуражку. Но за всё время по­сле выхода из армии он ни разу не надел военной формы. С двадцати трёх лет Лайт в любых условиях и даже при недомогании, пользуясь особыми приёмами запоминания, повторял фамилии людей, цифры кодов, методы тайнопи­си, тренировался в стрельбе, боксе, применении ядов. Языки он начал учить с четырёх лет под наблюдением экспансивного француза, затем — краснощёкого немца, далее — американизированного японца Сасаки и, наконец, — жёлтого Чуна из китайских кварталов Сан Франциско.