— Кто же этот человек, о котором ты говоришь? — перебила его Салка Валка.

— Ты спрашиваешь, кто он? Откровенно говоря, я его еще не сидел. И ты прекрасно знаешь, Сальвор, что я не люблю говорить о людях, которых лично не видел. Но ты, может быть, помнишь тех, кто жил в Кофе. У них был парнишка. Я думаю, ты помнишь его, Салка. Его послали учиться в Рейкьявик. Но вскоре отец его разорился на каких-то неблаговидных сделках, и парень остался ни с чем, пока его не подобрал под свое крылышко Кристофер Турфдаль; как говорят, Турфдаль послал его обучаться языкам в Англию и Германию. Но вместо того чтобы заниматься своим делом, парень связался с какими-то революционными организациями.

— Не понимаю, кого ты имеешь в виду, — сказала Салка Валка, хотя неясное предчувствие, подобно электрическому току, пробежало по ее телу.

— Да неужели ты не помнишь обитателей Кофа? — удивился Свейн Паулссон.

— Эх, как было бы хорошо, если бы старик Йоун из Кофа был с нами, — вздохнул управляющий, проливая еще одну слезу при воспоминании об этом преданном слуге.

— Нет, это невозможно, — сказала Салка Валка. На мгновение ее взор затуманился. — Не скрою, я очень удивлена.

— Тебе это кажется невозможным? — сказал Аунгантир. — Но представь себе, это так. Он приехал тем же пароходом, что и я. Только вторым классом, конечно. Он нищий, грязный, небритый, оборванный и наверняка вшивый. Эти проклятые большевики — рабы наркотиков. Кристофер Турфдаль, наверно, проглатывает все, что ему только удается раздобыть. Я могу поручиться чем угодно, что они не раз побывали в тюрьме.

— О чем ты болтаешь? — спросила Салка Валка.

— О чем я болтаю? Как посмотрю, ты хорошо живешь и как будто преуспеваешь, дорогая фрекен, — сказал Аунгантир и протянул к ней ногу в блестящем ботинке. — Ты что, ничего не понимаешь? Ты совсем отстала от жизни. Разве тебе не ясно, что этот человек прибыл сюда, чтобы восстановить против тебя весь простой люд? Не вчера же ты на свет родилась? Ты, кажется, уже битая. Они собираются покончить со всеми, кто владеет лодками на паях, сжечь церковь и уничтожить рыбу. Видишь ли, профсоюз — это объединение, которое направлено против союза рыбаков; он получает деньги от датчан — слышишь? — от датчан, и оружие от Кристофера Турфдаля и русских. Ну, теперь ты понимаешь?

— Что же ты не дал пинка этой собаке, когда ты увидел ее? — спросил поборник независимости осторожно, но, видимо, недостаточно осторожно, так как изо рта его упало несколько капель табачной жижи.

— Я? — переспросил Аунгантир Богесен, — Неужели ты думаешь, я стану марать руки? Нас это меньше всего касается. Наш кредит в полном порядке и здесь, и за границей. Мы не собираемся и пальцем шевельнуть. Нам все равно, сколько здесь создадут союзов против нас. Этот профсоюз сядет на шею вам, а не нам. Если вы не пойдете на их уступки и не повысите плату, они начнут бастовать и силой помешают вам чистить собственную рыбу, хотя бы вы сгорали желанием работать днем и ночью. Все кончится потасовкой, которая приведет к тому, что союз рыбаков развалится, заработная плата подскочит черт знает до каких размеров, рыболовство захиреет и частные предприятия прекратят существование сами собой, и вы будете умирать с голоду, точь-в-точь как народ России. Пожалуйста, только не думайте, что это хоть чуточку заденет нас. Отец говорит правильно: пострадает весь тот сброд, которому он посвятил свою жизнь, всеми силами стараясь удержать его на поверхности.

— А что же будет с фирмой? — спросила Салка Валка.

— С фирмой? Ничего! С нами ничего не случится. Мы просто-напросто перестанем ловить рыбу.

— Это уж само собой разумеется, если будут взвинчивать зарплату без разумных пределов, — заметил Свейн Паулссон.

— Какого же дьявола, вы думаете, я приехал сюда, если не сражаться за независимость? — спросил обиженно новый подрядчик.

— Ну да, какого же дьявола, э? — повторил за ним управляющий. И оба повернулись к Аунгантиру Богесену.

— А что, если союз рыбаков согласится немного повысить ставки зарплаты, то есть пойдет на взаимные уступки? — сказала Салка Валка и повернулась к председателю союза рыбаков.

— Блестяще! — выпалил Аунгантир. — Все решится очень просто: Кристофер Турфдаль одержит победу, мы потребуем возврата всех наших займов и продадим ваши лодки с аукциона. Фирма Йохана Богесена ликвидируется, а все, чем вы владеете, пойдет на оплату ваших долгов. Пожалуйста, нам-то что, мы нисколько не пострадаем. Мы только уедем отсюда, вот и все.

— Ты разве не понимаешь, девушка? — сказал управляющий. — Мы должны во что бы то ни стало помешать созданию этого предательского союза. Это вопрос жизни и смерти.

Свейн Паулссон взял руку Салки в свои руки и начал серьезно объяснять ей.

— Ты должна выступить на митинге и произнести главную речь против них, Сальвор. Ты пользуешься большим уважением как у рыбаков, так и у береговых рабочих. Я, например, робею выступать на собраниях. Я дважды слушал, как ты выступаешь. Ты умеешь зажечь слушателей. Обдумай хорошенько свое выступление. Когда будешь говорить, приводи примеры, делай сравнения. Ты можешь сказать примерно так: призрак голода протягивает свою костлявую руку над нашей страной. Это гибель двадцатого века…

— Но послушай, Свейн, — перебила его Салка Валка, — приводить примеры, делать сравнения! Мне кажется, ты просто за дурочку меня считаешь! Неужели ты думаешь, что я могу выступить против образованного человека с Юга? Я знала его, когда он был еще совсем маленьким. Он научил меня читать. Он был такой умный, говорил красиво, как по книге. Еще до конфирмации он сумел прочитать столько книг, сколько я не успела за всю свою жизнь.

— Умный? Этот размазня? — разозлился Аунгантир. — Ну и странные вещи происходят в этой стране: чем глупее и бесталаннее люди, тем громче кричат об их способностях и уме. Мальчишка, который пробирался по ночам в чужой дом и бегал за юбками, когда у него не было еще и пушка на подбородке, — он умный! Да он и воришка вдобавок! Мало того, что он таскал из лавки, он умудрялся еще забираться в отцовскую библиотеку и воровать оттуда книги.

— Меня не касается, — заявила Салка, — что он воровал из вашего дома, когда был мальчишкой, или кого он там преследовал по пятам в вашем доме. Я только сомневаюсь, чтобы он бегал за теми, кто не давал ему повода. Я знаю одно: глупо думать, что я могу тягаться с человеком, который учился в университетах и у нас на родине, и за границей. Вы просто хотите сделать из меня посмешище. Если ты, Свейн Паулссон, считаешь, что не сумеешь справиться, а Йохан Богесен — лучший оратор в нашем поселке — не собирается появиться на митинге, то я не вижу иного выхода, как просить учителя выступить с такой речью.

— Учителя! — воскликнул Свейн Паулссон. Пришла его очередь разозлиться. — Я думаю, Сальвор, что ты знаешь учителя но хуже меня. Слышала ты когда-нибудь, чтобы он говорил с увлечением, чувством? Я не стану отрицать, что у него есть некоторые способности, но это же человек без искры божьей. Когда произносишь речь, вовсе не обязательно без конца упоминать «Сагу о Стурлунгах» или «Турецкий разбой».[10] Нужно придать своим словам больше жизни. Я всегда стараюсь придать всему, что я говорю, больше жизни. Послушайте, как вы думаете, не написать ли мне героическую поэму? Не такую, конечно, как учитель, где он отождествляет Кристофера Турфдаля с турками. А, например, высказаться в ней против рабской морали как таковой, против всех тех в стране, кто живет на иностранных хлебах, но не имеет мужества предпочесть свободу, если это связано с большими трудностями. Что ты скажешь на это, Сальвор? Ты умная девушка и являешься наглядным свидетельством преимущества частной инициативы. Конечно, Йохан Богесен — самый яркий пример того, как много может дать частная инициатива бедному человеку. Надеюсь, никто не сочтет за бахвальство, если я скажу о себе, что я теперь совсем не то, что был раньше, когда впервые молодым человеком приехал сюда и занялся починкой упряжи, за что меня прозвали Свейном Шорником. Я мог бы, например, изобразить в поэме то, что занимает мои мысли по ночам, когда я лежу без сна, пытаясь проследить пути провидения, написать, например, что честолюбие, основанное на религиозном убеждении и искрением патриотизме, преодолевает все преграды на своем пути, достигает желанной цели — свободы для индивидуума и, следовательно, для всего народа…