— Какой же псалом?

— А вот этот:

Пастор смущенно почесал затылок, он никак не мог вспомнить, что это за псалом.

— Минуточку, минуточку. Сейчас мы посмотрим псалтырь. Как он начинается?

— «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Может быть, его нет в псалтыре, его поют в Армии спасения.

— В Армии? Ну, тогда ясно. Это совсем иное дело. Я думаю, разумнее всего не упоминать об этом вовсе. Песни, которые распевают в Армии спасения, богохульство и пустой вздор, мягко говоря. «Лоза, вечно чистая, вечно живая…» Что за чепуха! Я не припомню, чтобы бог говорил что-нибудь подобное в святом писании. Как это ты сказала? «Я только побег твой…» Болтовня и еретичество! Конечно, господь в одном месте где-то говорит: «Мы руки и ноги Христова тела», — но такого псалма я не встречал. Церковь требует, чтобы божеское слово было кратко и ясно, как говорят где-то Хадльгримур Пьетурссон и епископ Йоун Видалин. Ну, что бы еще сказать, чтобы не молчать? Можешь ты мне рассказать еще что-нибудь о твоей матери?

— Нет, — ответила девочка.

Пастор вновь принялся перечитывать написанное.

— Сигурлина Йоунсдоттир, рождена согласно церковной записи, умерла согласно свидетельству о смерти. Гм… Очень любила псалом… Да, я зачеркну это. Это вовсе не псалом, а так, просто дребедень. Смотри, не так уж много осталось. Ну ладно, так тому и быть. Попытаюсь что-нибудь сказать во имя Иисуса. Гм…

Пастор приподнялся во всем своем величии.

— Ну, теперь нам, дорогой друг, пора расстаться. Ты славная, хорошая девочка. Бог с любовью следит за всеми бедными и обездоленными. «Я бог бедных и приниженных», — говорит наш святой отец. Возьми-ка двадцать пять эйриров и ступай себе с богом.

Пастор позабыл об обещанном кофе, стоит ли вспоминать о такой мелочи? Он выпроводил девочку и закрыл за ней дверь. Она шла домой через погруженный в торжественную тишину поселок. Над вершинами гор висел туман. Бредя под дождем, она принялась бормотать припев любимой песни матери о чистой виноградной лозе:

Но, поразмыслив над словами, она признала, что пастор прав. Совсем несуразная песня. Как она не вяжется с поселком, с берегом, морем и пронизывающим туманом, окутавшим серые каменные лица гор. Она почувствовала, что рыдания душат ее, и, вытащив несколько мятных лепешек из пакетика, которые дал ей доктор, положила их в рот, чтобы утешить себя в этот серый, тоскливый первый день пасхи.

На зеленом выгоне неподалеку от берега несколько девочек из бедняцких хижин танцуют, прыгают и распевают песни. Как чудесна жизнь в этот воскресный день!

Девочки взялись за руки и закружились в хороводе. Но им никак не удается подобрать мотив к этим словам, а разве можно танцевать под песню, не имеющую мелодии?

Они остановились.

— сказала одна из девочек, когда остальные умолкли. Все рассмеялись. Девочки стали подтягивать чулки с дырами на коленях и болтать все разом. Они опять попытались затянуть песенку.

И вновь умолкли. Круг разорвался.

— кончает одна из них, как бы сама для себя. Ее подружки хохочут, перешептываются и кричат еще громче. А та, которая сочинила конец песенки, смущается, но ненадолго. Вот она уже оправилась от смущения и, швырнув в подруг комок грязи, помчалась прочь. Нет ничего забавнее, чем наблюдать за детьми бедняков весной, когда они танцуют на выгоне, ни на минуту не задумываясь о том, что будет летом, а тем более осенью. Ведь это еще так далеко!

Салка Валка сидит у окна и с сожалением думает о хороводах, которых она не водила, о песнях, которые ей не пришлось петь, о стихах, которых она не сочиняла, об ушедшем безвозвратно детстве.

А маленькие девочки вновь собрались в кружок, они придумывают новые стихи, новые танцы, новые мелодии.

Кайра прилетела домой вместе с морскими ласточками, а зимние чайки перекочевали в горы. Там, на голых уступах утесов, над самой пропастью, они кладут яйца. Как красивы движения птицы, как стремительно трепетание крыльев, когда она парит между небом и землей над заливом, выгоном, и ничто так не захватывает, как мгновенное ее замирание в воздухе. Но вот она одним взмахом крыльев взмыла вверх, успев схватить клювом маленькую рыбешку. Птиц тысячи, и движения их так же необъяснимы, как и те чувства, что волнуют душу, когда сидишь у окна, опьяненный сладостно-горькой песней жизни, проходящей где-то рядом с тобой. Эти чувства нельзя выразить словами.

Кто-то постучал в дверь. Три скромных удара — во имя отца, сына и святого духа, которые живут в сердце обитателей этого местечка и владеют их умами испокон веку. Салка Валка открыла дверь.

— Добрый день, дорогая Сальвор.

На пороге появился маленький щупленький старичок с посиневшими, дрожащими руками. Руки его костлявы, испещрены синими жилками. Мелко трясется неопрятная седенькая бородка. На нем залоснившиеся брюки, какой-то невообразимый пиджак и на ногах полуразвалившиеся ботинки. Весь его облик красноречиво говорит о том, что старик обладает бессмертной душой и надеется обрести вечное блаженство в царстве божием.

— Прошу любить и жаловать — перед тобой кадет Гудмундур Йоунссон.

— Здравствуй, здравствуй, заходи, — говорит девушка дружелюбно. Гвендур ее старейший друг в этих местах.

Это он однажды зимним вечером высадил ее на этот берег С тех пор много воды утекло.

— Что ж, вот и у меня воскресный гость. Как живешь, как себя чувствует жена? Она, бедняга, всю зиму прохворала. А как сейчас — ей лучше?

— О да. Ей, конечно, лучше. Удивительно, все в конце концов становится лучше. Теперь она может встать сварить кашу и даже приготовить рыбу.

— Присаживайся, Гвендур, — предлагает девушка. — Сегодня воскресенье, посиди со мной, выпьем кофейку.

— Не стоит, зачем же, — говорит он скромно и с достоинством, как положено по местному ритуалу.

Старик сел и положил на пол сильно поношенную и заштопанную во многих местах фуражку. Его несчастные руки продолжали дрожать.

— Да, я всем говорю, — начал он, оглядывая ее сильную, молодую фигуру своими старческими глазами, — и всегда буду утверждать: увидев тебя здесь в первый раз несколько лет назад, я сказал себе: из этой девчонки выйдет толк, она многого добьется в жизни. Я знаю, ты извинишь старику эти ненужные воспоминания о старых временах. Но, как видишь, я правильно предсказал. Я теперь слаб и болен, особенно последние три года, и едва могу вытереть себе нос. Но как бы там ни было, независимо от того, как идут дела у меня и моих домашних, таких же несчастных созданий, как я сам, одно совершенно ясно: ты у нас настоящая героиня в поселке, ты стоишь любого парня.