В среду вечером, под великий четверг, погода прояснилась. К ночи даже слегка подморозило. Небосвод был усыпан ясными звездами. Кто знает, для чего богу понадобилось создать их! Они вопросительно смотрят с высоты, как только что конфирмованные подростки в церкви, не имея ни малейшего понятия, зачем их туда посадили, а с земли дети посылают им в ответ такие же вопросительные взгляды. На выгонах и тропинках подсохло, и дороги стали чище. Жены рыбаков отправились по этим тропинкам в церковь — кто в очках, кто без очков, — все они так сокрушались о своих грехах! Проходя мимо Армии спасения, они услышали пение.

Но на страстной неделе, именно в тот день, который посвящен воспоминаниям о страданиях и смерти спасителя, погода опять резко изменилась: с моря подул ветер, повалил снег. «Ну, снова началось», — разочарованно говорили люди. И хотя здесь, на берегу, за последнее тысячелетие погода то и дело резко менялась, все равно это всегда казалось странным и люди всегда ждали перемен к лучшему. Жалкое зрелище представляло собой это скучное, убогое местечко, заваленное снегом. К середине дня хлопья снега превратились в потоки воды, которые резкий соленый ветер с моря с силой бросал в лицо прохожим. Дождь лил целую ночь. Он проникал в жилища через свои излюбленные щели, обильно поливал детские кроватки в бедняцких хижинах, дети простужались и заболевали. Господи! Сколько же там у тебя на небе воды!

Дождь продолжался и в субботу перед пасхой, в день Лининой свадьбы. Удивительно, как не похож бог, которого мы знаем по псалмам, на того, который распоряжается погодой. Иногда кажется, что между ними нет ничего общего. Однако моряки вышли в море и в это утро, как всегда. Им было мало дела до того, каким представляется бог в псалмах и каков он тогда, когда распоряжается погодой. Вечером они возвратились домой усталые, но довольные, сообщив, как обычно, что лов был так себе, ничего особенного. Вечером должна была бы состояться свадьба Лины. Кое-кому это казалось очень забавным, чем-то вроде предпраздничного развлечения; в самом деле, что может быть занятнее несостоявшейся торжественной свадьбы? И что это за пасха, если людям нечем позабавиться? А в общем этот день прошел так же как и остальные.

Только к вечеру случилось нечто непредвиденное. Уйдя, как всегда, доить корову, Сигурлина не вернулась. Когда пришло время ложиться спать, старая Стейнун обратилась к Салке:

— Наверное, мама решила заглянуть в Армию? Я только не понимаю, куда она девала молоко.

Они обыскали кухню, коридор, но напрасно. Ведра с молоком нигде не оказалось. Наконец девочка побежала в коровник. Оказывается, ведро с молоком стоит там на скамейке, как будто женщина отлучилась на минутку.

Но потом выяснилось, что Сигурлина вовсе и не заходила в Армию. Нет, она не была здесь всю страстную неделю, не заходила и в тот день. Тогда Салка Валка побежала в соседние хижины, но там уже ложились спать, и Сигурлина к ним не заходила. Накинув на себя одежду, соседи пришли в Марарбуд. Молча просидели они здесь до полуночи, никто не предлагал им ни кофе, ни хлеба с маргарином. Одни полагали, что Сигурлина пошла в Квиум, чтобы повидаться со своим бывшим женихом, другие отрицали такую возможность. Так и сидели все в полной растерянности, а дождь барабанил по окнам. Наконец один из рыбаков сунул в нос солидную понюшку и сказал:

— Вернется она или нет — одно совершенно ясно: приниматься за поиски до утра бесполезно.

— Спокойной ночи, — сказали мужчины.

— Спокойной ночи, — вторили им женщины. — Спокойной ночи!

Стейнун и Салка остались в кухне одни. Они стали рассуждать; прежде чем уйти, Сигурлина подоила корову. Возможно, корова лизнула ее в плечо или даже в щеку. Стоило девочке подумать о материнской щеке и о грубом шершавом языке коровы, как у нее к горлу подкатил ком, и она сказала, что пойдет спать. Она сидела на краю кровати, когда открылась дверь и на пороге появился слепой старик. Он устремил на девочку невидящий взор.

— Такова жизнь, дитя мое, — сказал он. — Так или иначе, она кончается… Вот уж семнадцать лет, как я ослеп. Не знаю, плачешь ли ты сейчас или нет. Я только хочу сказать тебе, что в наших краях плакать бесполезно. Здесь тебя никто не утешит, кроме тебя самой. Я вот живу в Осейри более шестидесяти лет. Быть может, вам, молодым, и удастся выйти в люди. Мы, старики, не смогли этого добиться. А сейчас уже поздний час. И нет ничего лучше сна, для тех, кто слеп и кто зряч. Нужно заботиться о себе; насколько это в наших силах, если мы хотим встать завтра. В таких местечках люди мало чем могут помочь друг другу. Спокойной ночи!

Девочка никогда не слышала прежде, чтобы старик говорил так тепло и дружелюбно.

И в этом поселке наступило благословенное пасхальное утро. Истинный день радостного торжества священной виноградной лозы. В Армии пели:

Но если присмотреться повнимательнее, вряд ли этот день можно назвать днем и еще меньше весенним. Солнце ведь и не показывалось. Видимо, оно не получило указаний выглянуть над Осейри. Горы были сплошь окутаны туманом до самого подножия, где лепились жалкие домишки, а с неба, не переставая, лил дождь.

На рассвете на берегу, не сговариваясь, стали сходиться люди, молчаливые, хмурые, одетые в старые, поношенные пальто из домотканой шерсти, и рыбаки в клеенчатых плащах. Одни пошли вдоль берега в одну сторону, другие — в противоположную. Здесь было несколько человек из Армии спасения, и среди них лейтенант Тордис Сигуркарлсдоттир и кадет Гудмундур Йоунссон. Никто не знал, кому первому пришла мысль отправиться на берег. Было ли это решение принято сообща, тоже никому не известно. И тем более никто не обмолвился ни единым словом о том, что привело их сюда, на берег, в этот ранний час. Они просто сходились сюда один за другим по какому-то молчаливому соглашению.

Вскоре пришли дети. Мальчишки вели себя уверенно, им не терпелось показать взрослым, на что они способны. Они-то знают, с чего положено начинать в подобных случаях. Четыре человека должны обыскать заливчики вокруг Торунгсхулена, а пятеро — пройти вдоль берега до горы Ерн, советовали они. Хорошо бы взять лодку и проехаться до пещер.

— Никто вас сюда не звал, — сердито ответил им мужчина, которого они пытались убедить своими доводами. — А ну-ка, убирайтесь по домам! Пользы от вас здесь никакой!

Девочки не проявляли ни своей заинтересованности, ни осведомленности. Они стайкой сбились на берегу и стояли с открытыми шейками, посиневшими от холода, с мокрыми носами и пристально смотрели на Салку Валку. Никто не баловался и не дразнил ее.

Все принялись за поиски, обшаривая берег в этот серый пасхальный день. Только к полудню люди, обследовавшие Лерурна — так называлось это место, — собрались вместе. К ним подошли другие, и вскоре те, кто обыскивал фьорд, поняли, что поиски можно прекратить. Салка Валка тоже подошла. Люди столпились вокруг серой груды на песке. На женщине было серое старенькое платье, прохудившееся под мышками и на локтях, серые чулки, полученные в подарок на прошлое рождество, разбитые башмаки из лошадиной кожи, купленные старым Эйольфуром прошлой осенью в долине за шестьдесят пять эйриров. Водоросли обвились вокруг ног. Одна рука была отброшена в сторону, синевато-белые пальцы растопырены. Другой рукой она крепко сжимала шнурки детских башмачков. Это была красивая пара ботиночек, которые она взяла с собой в вечность на случай, если встретит своего сыночка разутым. Несколько морских улиток прицепились к ее груди, как украшение. Один глаз водянисто-голубого цвета уставился в небо, словно вопрос, навсегда застывший в пасхальной ночи. Другой глаз и щека были покрыты песком. Этой стороной волна прибила женщину к берегу. Труп перевернули на спину. На лицо налипли водоросли. Кто-то снял их, и взору представился широко открытый рот с черными корешками зубов на верхних деснах. Он был забит песком. В ноздри тоже набился сырой песок. В волосы впуталась всякая всячина — мусор, улитки, но косы не расплелись. Вероятно, причесываясь накануне, она туго завязала их толстой шерстяной ниткой. Вообще волосы как-то сбились, их казалось слишком мало, и это придавало лицу необычно строгое выражение. Бесцветный глаз с опухшими веками все вопрошал и вопрошал небо, без устали, настойчиво смотрел вверх. Живые закрывают глаза мертвым, чтобы убедить себя, что те спят, хотя нет явлений, более чуждых друг другу, чем сон и смерть.