Понятно, что только публикация рукописи «Этногенез и биосфера Земли» могла «застолбить», закрепить авторство теории пассионарности. Одним словом, Лит был необходим, и он был получен в 1981 г. неожиданным образом.

Один толковый парень — Николай Столяров, работавший музыкальным редактором на радио, был представлен Льву Николаевичу. Решив помочь Гумилёву, он познакомил его с человеком, возглавлявшим радио — И. А. Чуевым. Чуев очень интересовался историей, а к Гумилёву проникся симпатией и сочувствием и, узнав о проблемах с Горлитом, сам вышел на директора этой всемогущей тогда структуры, который был его приятелем. И чудо, рукопись «Этногенез и биосфера Земли» была «залитована»! А вскоре депонирована. Чтобы поддержать Льва Николаевича материально, И. А. Чуев заключил с ним договор на цикл передач по этногенезу и выплатил ему аванс. А редактором назначил меня. Все это было во власти Чуева, но пустить передачи в эфир было уже не в его власти. Ведь Комитет по телевидению и радиовещанию был органом Обкома КПСС, а в Обкоме был функционер — историк по образованию — некто Дегтярев, персонально «опекавший» Гумилёва, поэтому подготовленные к записи тексты ждали своего часа на радио

7 лет. Лишь на пятый год перестройки, в 1989-м, передачи пошли в эфир. Читал их диктор радио Геннадий Воробьев. К записям он относился очень ответственно, проходил со мной весь текст накануне. Читал великолепно. Льву Николаевичу его чтение нравилось чрезвычайно. С апреля 1989 года по май 1990-го прошло 27 передач с периодичностью в две недели; хронометраж колебался от 39 до 49 минут, в зависимости от отрезка в сетке вещания. Отклики были самые положительные. Но, повторяю, все это случилось семь лет спустя.

А пока на дворе 82-й год. Радость с депонированием позади, и в пору ждать новых репрессий. Как он страдал от этого, страдал не только морально, но и физически.

8 это время у Льва Николаевича появились симптомы диабета. Диагноз этот он узнал обходным путем.

Дело в том, что Лев Николаевич не доверял врачам. Говорил, что у Сталина было одно правильное дело — дело врачей. «Заметьте, — говорил он, — что «дело» было заведено в январе 1953 г., а уже 5 марта официально объявлено о смерти Сталина». Когда Льва Николаевича помещали в больницы, он из них сбегал. В последний раз, к несчастью, сбежать не мог...

Так вот о диабете. У него на ступне появилась трещина, а в ней образовался нарыв. С нарывом этим он попал в больницу, из которой быстро ушел. Потом несколько раз он падал в университете после лекции — выключалось сознание. Боясь врачей в Университетской и Академической поликлиниках, которые его знали, он поехал в поликлинику по старому месту жительства, хотя уже много лет там, на Московском проспекте, не жил. Он рассказал мне, как вошел в кабинет так, «на дурака». Врачиха оказалась опытной. Увидев его «заеды» — трещины в уголках рта, определила диабет. Жить стало еще сложнее. Язва желудка у него уже была, а теперь еще и диабет. Что можно было есть при язве, исключалось при диабете, а что требовалось при диабете, запрещалось при язве. Сплошная мука. Ему, голодавшему всю юность, молодость, зрелость, теперь и в старости нельзя было поесть, чего хотелось бы. Диету он, разумеется, нарушал, болезни от этого прогрессировали.

А если к этим болезням прибавить те, что были результатом пыток в тюремных застенках в молодости (во время приступов он и в старости кричал от боли) и каторжного труда в лагерях, то можно только удивляться, как он мог жить с этим, и не просто жить, а столько работать, так гениально писать.

Повторяю, гениально. Я открываю наугад страницу в любом его научном трактате и не могу оторваться. Какая бездна фактов, какая глубина мысли, какая красота слога, точность, афористичность: «Увы, история полезна только тем, кто ее выучил», или «Предвзятое мнение — самая жестокая язва науки», или «Идеи — это огни, манящие ученых к новым свершениям, а не вериги, сковывающие движение и творчество». Таких афоризмов можно привести массу, но лучше читать их в контексте трудов Льва Николаевича, чем в цитировании.

Впрочем, еще одну гумилевскую цитату я приведу: «Банальные версии имеют ту привлекательность, что они позволяют принять без критики решение, над которым трудно и не хочется думать». Сам он никогда не грешил банальностью, а его девизом было: «Думать надо!» И думать он умел: ведь он додумался до такой гениальной истины, какая заключена в его теории пассионарности. Как-то я спросила Д. М. Балашова, автора исторических романов, часто гостившего у Гумилёвых, что он думает о теории Льва Николаевича. «Это прорыв к звездам», — ответил он.

Да к звездам, к небесам. Я думаю, что Бог открыл эту истину ученому Гумилёву. Ведь Лев Николаевич был человек глубоко верующий. Для меня нет сомнения, что та энергия из космоса, пучки ее, что вызывают мутации, из-за которых начинается процесс этногенеза, рождение нового этноса — это деяние Бога. Но ведь не мог же он, светский ученый, в то агрессивно-атеистическое время писать, называя вещи своими именами. Кто бы стал его печатать, читать и слушать. Тут бы даже 15 лет тюрем и лагерей было мало.

Теперь открою: каждый раз, когда мы допоздна засиживались за работой, Лев Николаевич, его ученик Костя Иванов и я (естественно, когда заслужила доверие) вставали на молитву в комнате Гумилёвых — икона была в правом углу — читали краткое правило «на сон грядущим». Иногда это была только молитва «Ангелу хранителю», ибо засиживались у них в доме порой за полночь, и надо было успеть в метро, которое тогда закрывалось в час ночи. Но без молитвы дом не покидали.

Лев Николаевич говорил мне: «Я хотел стать священником (это в 30-то годы!), но мой духовный отец сказал мне: «„Церковных мучеников у нас хватает. Нам нужны светские апологеты“. И я стал светским апологетом». Светский апологет Бога. Апология Бога — вот ключ к его жизни, научной деятельности.

Мир сотворен Богом. И вся наука — это только попытка постигнуть Божественные законы мироздания. Или, как писал И. А. Ильин, «несовершенные попытки приблизиться к живой тайне материального и душевного мира». Но прежде чем открыть Гумилёву одну из своих тайн, Господь долго и страшно его испытывал.

В сущности, вся жизнь его от рождения была испытанием. Мать бросила младенца на бабушку с первого же года рождения. В 15-м году — мальчику 3 года — Ахматова пишет:

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать.

Как всегда лаконично и гениально выразила она в стихах обязанности матери, которых не исполняла. А он любил ее всегда, и никогда я не слышала, чтобы он называл покойную Анну Андреевну матерью, только мамой, кстати, Николая Степановича — только папой. Стихи ахматовские эти я знала, конечно, и до встречи со Львом Николаевичем, но наткнувшись теперь на них, вдруг ужаснулась глубине трагизма его жизни.

Помню, процитировала эти строки Льву, и он печально повторил: «Да, да... Не бранила, не ласкала, не водила причащать». И стал быстро-быстро тереть ладонь о ладонь. Был у него такой характерный жест — признак сильного волнения.

Среди фотографий, которые как-то показала мне Наталья Викторовна, меня поразили две. Одна, где совсем юный Лев — 14-летний подросток — сидит у изголовья лежащей, очевидно в болезни, матери. Какая печаль (о матери или о себе?) и обида в глазах мальчика, в поджатых губах, во всей его позе. А другая — из «дела»: Гумилёв — заключенный. Еще молодое (ведь я узнала его почти 70-летним ), красивое, но измученное лицо и какое-то пронзительное смирение, что ли, в этом лице. Да, пожалуй, именно смирение, а не беззащитность. Все это в развитие мысли об испытаниях, выпавших на его долю.

Беломорканал... Он называл его «белый мор». Лев Николаевич говорил, что там он уже умирал, потому что при той норме, которая требовалась от заключенного, копающего «котлован», при скудном, голодном пайке и кратком сне долго выдержать невозможно. И когда в «органах» решили, что 10 лет, данные ему, слишком легкое наказание, и его повезли обратно в Ленинград, он, понимая, что ему грозит вышка, об этом не думал. «Я всю дорогу до Ленинграда (везли несколько суток) спал». А тут как раз, пока ехал, открылось «дело Ежова», НКВДешников и самих постреляли; Гумилёву при пересмотре дела дали 5 лет и направили, к счастью, не на Беломорканал, а в другой лагерь. Понятно, что и тут был далеко не курорт, но выжить тогда удалось.