III

Было бы глубоким заблуждением верить в то, что историки, излагающие, истолковывающие и комментирующие события, сами выдумали и призвали к жизни то немалое количество предвзятых мнений, фантазий и незрелых объяснений, которые вследствие силы предрассудков на протяжении многих веков скрывали правду действительности. Может случиться — и в самом деле иногда случается,— что некоторые из этих предрассудков являются плодом измышлений отдельных людей или порождением литературных течений, формирующихся в узком профессиональном кругу университетов и академий. Об этих предрассудках народ ничего не знает. Но важен тот факт, что история сама набрасывает на себя эти покровы; иначе говоря, сами деятели и действующие лица исторических событий, будь то широкие народные массы, господствующие классы или сословия, правители государств, секты, партии в узком смысле слова — все они почти до конца XVIII века (за исключением отдельных моментов непродолжительных проблесков) сознавали свою собственную деятельность, лишь облекая ее некими идеологическими покровами, препятствовавшими распознаванию действительных причин событий. Уже в ту темную эпоху, когда совершился переход от варварства к цивилизации, т. е. когда с первыми усовершенствованиями в земледелии, с началом прочной оседлости какой-либо народности на определенной территории, с первым общественным разделением труда и образованием первых союзов различных родов, появились условия для развития собственности и государства или, по крайней мере, города-государства, коротко говоря — уже в эпоху самых первых социальных революций люди видели в своей деятельности чудесные деяния богов и героев. Таким образом, поступая так, как они могли и должны были поступить в силу необходимости на данном уровне экономического развития, они придумывали объяснение собственной деятельности, как если бы она не исходила от них самих. Эта идеологическая оболочка человеческих действий позднее в течение столетий много раз меняла свои формы, внешний вид и изменялась в своих сочетаниях и отношениях, от непосредственного создания наивных мифов до сложных теологических систем и Града божьего блаженного Августина, от суеверной веры в чудеса до самого изумительного чуда из всех метафизических чудес — Идеи, которая, согласно декадентам гегельянства, в ходе исторического процесса рождает сама и из самой себя, путем собственного отрицания все столь значительно отличающиеся друг от друга разновидности человеческой жизни.

Теперь именно потому, что идеалистический подход к пониманию истории был окончательно преодолен лишь недавно и только в наши дни совокупность реальных и реально действующих отношений была четко отделена от тех наивных отражений, которые она получила в мифах, и от более сложных и изощренных отражений в религии и метафизике, наше учение выдвигает новую проблему и ставит немалые трудности перед теми, кто хочет применить это учение для углубленного толкования истории прошлого.

* * *

Проблема заключается в следующем: наше учение нуждается в новой критике исторических источников. Я не имею в виду исключительно критику документов в собственном и общепринятом смысле слова, ибо в отношении этих последних мы можем большей частью удовлетвориться тем, что нам поставляют во вполне законченном виде профессиональные критики, ученые и филологи. Но я подразумеваю непосредственный источник, обычно находящийся вне собственно документов и существующий — еще до того как он находит свое выражение и фиксируется в последних — в духе и форме осознания действующими лицами мотивов своей собственной деятельности. Этот дух, т. е. это сознание, зачастую не соответствует тем подлинным причинам исторических событий, которые мы теперь в состоянии обнаружить и запечатлеть; поэтому действующие лица представляются нам вовлеченными в замкнутый круг иллюзий. Совлечь с исторических фактов те покровы, в которые сами же факты облекаются в процессе своего развития — вот к чему сводится новая критика источников в реальном значении этого слова, а не в формальном, когда источник отождествляют с документом; вот к чему в конечном итоге сводится способность понять благодаря сознанию, которым мы обладаем теперь, дошедшие до нас сведения об условиях прошлого, с тем чтобы полностью реконструировать затем эти условия заново.

Однако этот пересмотр самых непосредственных источников, являясь наивысшим пределом исторического самосознания, которого когда-либо можно достигнуть, может послужить причиной серьезной ошибки. Поскольку мы становимся на точку зрения, находящуюся за пределами тех идеологических взглядов, благодаря которым исторические деятели осознавали собственные действия и в которых они находили нередко как побуждение к этим действиям, так и их обоснование,— мы можем прийти к ложному убеждению, что эти идеологические взгляды были лишь чем-то кажущимся, чем-то искусственным, чистейшей иллюзией в самом прямом смысле этого слова. Так, например, Мартин Лютер, подобно другим великим реформаторам своего времени, не знал, как это знаем мы теперь, что реформационное движение было лишь этапом в процессе становления третьего сословия и экономическим восстанием немецкой нации против эксплуатации ее папской курией. Характер Лютера как агитатора и как политика определялся тем, что он был всецело проникнут верой, заставлявшей его видеть в борьбе классов, которая дала толчок волнениям, возврат к истинному христианству и божественную необходимость, кроющуюся за повседневным ходом событий.

Изучение давно прошедших событий, а именно — усиления городской буржуазии, выступавшей против феодальных сеньоров, роста территориальных владений и власти князей за счет межтерриториальной и сверхтерриториальной власти императора и папы, жестокого подавления крестьянского движения и движения анабаптистов[66], по своему характеру более близкого к пролетарскому,— все это позволяет нам заново пересмотреть подлинную историю экономических причин Реформации[67], в особенности понять причины ее успеха, который является основным доказательством ее необходимости. Но это не означает, что мы можем себе позволить рассматривать какой-либо факт изолированно от обстановки, в которой он произошел, и разорвать цепь взаимосвязанных обстоятельств посредством позднейшего анализа, который оказывается совершенно субъективным и упрощенным. Внутренние причины, или, как мы сказали бы теперь, светские и прозаические мотивы, Реформации представляются нам более ясными во Франции, т. е. именно там, где она не окончилась победой; они для нас ясны также в Нидерландах, где в борьбе с Испанией весьма четко проявились помимо национальных различий экономические противоречия; они совершенно ясны, наконец, в Англии, где религиозное обновление, осуществленное путем политического насилия, делает очевидным переход к тем условиям, которые являются для современной буржуазии предвестниками капитализма. Post factum и долгое время спустя после того, как проявились непредвиденные последствия Реформации, становится совершенно ясной история подлинных движущих сил — ее внутренних причин, в большей своей части не осознанных самими деятелями Реформации. Однако специфический характер сопутствующих этому событию обстоятельств, которые никакой предвзятый анализ не в состоянии изменить, заключался в том, что оно произошло именно так, как оно действительно произошло, приняло определенные формы, облеклось в определенные одежды, получило определенную окраску, в том, что оно пробудило такие страсти и развертывалось с таким фанатизмом.

Только любовь к парадоксу, неотделимая от рвения страстных популяризаторов нового учения, может вселить подчас убеждение, что для исторического исследования достаточно выделить лишь экономический момент (нередко еще неясный, а зачастую вовсе не поддающийся выяснению) для того, чтобы отбросить затем все остальное, как ненужный груз, который люди по собственному желанию взваливали себе на плечи, — отбросить как нечто второстепенное, или попросту как сущую мелочь, или же вообще как несуществующее.