Он не отошел еще от этой догадки, и тут же шарахнулся вновь — ему показалось, что они разом и так же молча бросились на него. Но они просто разом вскинули руки. Через мгновенье они сменили позу, потом еще, еще, еще… Дядя Боря ничего не понимал; но кишкой улавливал — какая там зарядка, какой там спорт… Их всех, несколько тыщ, а может, и больше, словно током било, и движения их были какие-то нечеловеческие. На одной ноге стоит, одна рука вверх, другая вокруг шеи, а вторая нога загибается за спину и носком, да что там носком… всей ступней к затылку… И ещё разное, просто разглядеть не успеваешь, потому что скорость убойная, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Ледяной ветер ходит по залу, хлещет в лицо, покалывает, будто искрами, только странными, невидимыми.

Веки у всех были сжаты, но своих корзин-клеток они ни разу не зацепили. Ближние дети, видно было, открывали рты, но без единого слова, одновременно крутили головами и нагибали их, как птицы, но все это в одном страшном беззвучии.

Дядя Боря тихонько подвывал. Голову ломило все сильнее и сильнее, глаза не слезились больше, а ссыхались, мышцы рук и ног сводило и дергало, спину словно заплетали колючкой…

Он задом попятился к двери, опасаясь здесь наблевать. И вдруг все кончилось. Угловатыми комьями дети свернулись на дне корзин и замерли, будто камни. Ветер и боль не прекратились, но как будто выровнялись — не рвало, а словно придавливало. Можно было стерпеть. Даже в мокрых штанах. До машины добежать, а там у него в сумке все, что надо…

Когда дядю Борю железными пальцами взяли за локти и накрыли ему лицо светонепроницаемой маской, он уже собирался запеть.

7

«Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно перед вами, первое и последнее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и неуверенным, заново ощупывающим весь мир, все начинающим снова. Глупостью, было даже на секунду подумать, что такие, как мы, могут быть счастливы в этом мире. Именно тогда я и решил окончательно покинуть вас, когда понял: теперь единственное оставшееся счастье можно вывести только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь, которой вы согрели два наших невозможных дня в том отеле на Стрэнде…

Дорогая Меруэрт, я иду на это еще и потому, что невыносимо все время думать о том, что в любую минуту мы можем оказаться далеко друг от друга и от себя самих. Намного дальню, чем оказались бы, умерев или улетев на звезды.

Кошмарные улыбчивые роботы, которых в некогда нашем мире все больше и больше, в сущности, ничего не изменили: их было всегда так же много, просто мы боялись признаться себе в этом. Будь прокляты русская литература и искусство. Всю жизнь заставлял себя если не любить, то, во всяком случае, щадить и жалеть мерзких андроидов из дряблой биомассы, наперебой рвущихся стать деталями невозможной машины и горюющих только об одном — что их дети недостаточно изувечены, чтобы попасть в Аренду. Так называемые простые люди, по моему глубочайшему убеждению, накликали на наш мир эту беду, по их жадности, грубом простодушии, жажде to keep up with the Jones,[1] точном знании «как надо», зонтиками в коктейлях, способностью оправдывать что угодно, поп-группами и дрянью, дрянью, дрянью…

На террасе того ресторанчика посередине серого осеннего Дуная, на острове Маргит, мы забавлялись тогда, выдумывая новые определения человека. Почему-то вы возмутились, когда я сказал, что это существо, производящее неустранимые отходы. Оправдываясь, я привел фразу одного из великих немцев: «При внимательном изучении «человеческой истории создается впечатление, что человек создан с единственной целью — уничтожить себя, сделав предварительно Землю непригодной для обитания». Вы сказали тогда, что пришли те, кто способен освободить Землю от людей намного раньше (как говаривал Абадонна, «Не успел нагрешить»), и что эта беда, освобождает людей от какого бы то ни было суда над ними, а зовет спасать их. Помнится, я еще и спросил: «А зачем?..» Хорошо, что есть «Lullaby of Birdland» и был старый черный «стейнвей», это я вспоминаю с некоторым самодовольством, а то вы бы так меня и не простили…

Дорогая Меруэрт, я бы выдержал жизнь среди андроидов, у нас есть опыт. Повторю: мир стал просто откровеннее в том, что раньше лучше скрывалось и изощреннее оправдывалось. Мы бы жили на своем маленьком островке, подбирая «обкатанные ложью обломки истин с белого песка» и раздавая тем, кто еще нуждается в них…

Но мы попытались обнародовать эту информацию, мы были заранее готовы умереть за нее, попасть в тюрьму (хотя что это я, какие сейчас тюрьмы…), стать Посредниками… Произошло самое мерзкое. Нам просто не мешали ни в чем. Наши данные ушли в Сеть и превратились в спам, брошюры остались стоять на полках книжных лавок, а листовки нетронутыми выгребались из почтовых ящиков и летели в мусоропроводы. Четыре года мы убеждались, что четыре-пять процентов детского населения Земли, детей

Не отставать от Джонсов, быть как все (англ.)

школьного возраста, болевших психическими расстройствами (мы назвали эту группу «Число «М») медленно, но верно превратились в одиннадцать процентов и что рост этот продолжается. Он сопровождался ростом количества Баз, умножением Посредников и расширением всей структуры явлений, связанных с Арендой… Общество превращается в скотоводческую ферму, на которой людей выращивают и приспосабливают к какой-то неведомой и непредставимой функции, но самим людям это безразлично.

Несколько лет я с ужасом гнал от себя одну мысль и гоню ее даже сейчас, когда, собственно, уже наплевать, что я там думаю. Она чудовищно проста.

Похоже, никаких Арендаторов нет..

Самозапустился космический, планетарный или биологический механизм, крутящий эту пошлую и бессвязную канитель, создающий услужливых зомби и все новых террористов, детей, становящихся разумными только затем, чтобы с ледяным недоумением глядеть на своих родителей, остервенелых полицейских, защищающих бешеную систему самопожирания тварей, и посейчас еще напоминающих людей. Не хватает лишь массовой репродукций мопассановской Матери Уродов. Сколько просуществует и во что выродится этот порядок, с какой целью он возник, я не знаю. Но сейчас он наводит лишь тоскливый ужас.

Все больше людей не могут представить себе жизни без этого дарового благополучия, без обслуживания этой дробилки или подкидывания в нее своих детей. Ценности прежнего мира более не имеют никакого значения, и нет таких антикварных лавок, где их можно было бы найти. Невидимые рога изобилия дают миллиардам филистеров что угодно, если их дети Арендованы, прочее никого не заботит. Одна политическая сволочь недавно во всеуслышание провизжала, что Аренда сняла с человечества экономическое бремя содержания и лечения этих детей. Жалость, сочувствие, терпение — откуда ему знать такие слова. Говорят, сразу после этого его прикончили. Не успел получить косточку за верность. Мой друг пытается сейчас обнаружить фактор, повышающий число «М», выяснить его природу и, если возможно, цель его появления; Андрей настолько лихорадочно увлечен этой проблемой, что, видимо, еще какое-то время останется тут. Если на него не накатит. Но пока он живет этой страстью. Во мне же не осталось ничего, даже гнева.

Дорогая Меруэрт, времени остается все меньше, и я, как в одной хорошей книжке моего детства знаю, сколько именно. Доза в этом шприце рассчитана по весу, типу обмена и возрасту. Действует очень точно, однако всегда есть вероятность небольшой ошибки, поэтому я немножко тороплюсь попрощаться.

Сегодня население планеты уменьшится на четыре десятка людей, боящихся стать ничем и не видящих спасения. Перед второй мировой войной несколько замечательных писателей покончило с собой; они были уверены, что Гитлер — это навсегда. Но та война — счастье по сравнению с тем, что происходит сейчас. Жизнь есть комедия для человека думающего и трагедия — для чувствующего