Я хлебнула кваску, поглядела на огород: давно прополки просит. Взяла берестяной туесок и пошла в лес — по землянику. До моей любимой поляны деревенские нынче не ходят; не пропадать же добру! Страха вблизи я не чуяла, лесное зверье спокойно паслось, охотилось, кормило и учило детенышей. Самый обычный летний денек, жаркий и томный. А Ореховый ручей от нас далеко.

Туесок наполнился быстро, хоть и собирала я — горсть туда, две в рот. Самые земляничные деньки… Завтра еще приду, решила я. Вволю наевшись сладкой лесной ягоды, я разомлела, на душе стало легко и безоблачно, как будто зло и впрямь ушло, а то и вовсе не приходило — а так, почудилось. Приснилось.

Я сделала шаг с поляны и остановилась. Та волна паники, что мчится сейчас по лесу, уж точно не чудится мне и не снится! Бежать? Или лучше переждать на месте? Вроде мимо идет… не пойму…

Я прижалась спиной к бугристому столетнему дубу, закрыла глаза. Прислушалась — и отлегло от сердца. Эта паника мне знакома. Так шугается зверье, когда по лесу скачут всадники с собаками. Ладно, подождем. И лучше здесь: у всадника в лесу не очень хороший обзор, нечего мельтешить да под копыта соваться.

Эй, Сьюз, спохватилась я через несколько мгновений, а почему собак не слышно?

По хребту побежал колючий холод. В голову полезли страшные сказки — про дикую охоту, волков-оборотней, злобных лесных духов. Тут же вспомнился и призрачный болотный пес — родовое проклятие какого-то барона, одного из тех, по землям которых мы проходили с бабушкой до того, как осесть здесь. Надо же, двух лет мне не было, а запомнила трактирные пересуды! Да в них, небось, правды на ломаный грош нет… Я зашептала молитву Звериной матери: охрани, Великая! Укрой от злобы лютой, хищной! Защити!

Могучий черный жеребец выметнулся, ломая ветви, из чащи. Одним взглядом я охватила огромные копыта, мощную грудь, крутую шею, зло прижатые уши… вороной всхрапнул, когда твердая рука хозяина осадила его, заставив, как вкопанного, застыть на месте. Охотник в зеленом камзоле, потертых замшевых штанах и порыжелых от конского пота сапогах небрежно спрыгнул наземь. Шагнул ко мне. Я невольно всхлипнула: облегчение накатило слишком уж резко, ослабило колени не хуже давешней паники.

Анегард.

Никаких лесных духов и призрачных псов, никаких волков-оборотней — всего лишь молодой барон. У седла — короткое охотничье копьецо, за спиной — легкий самострел, на поясе — длинный кинжал. За пояс заткнуты потертые замшевые перчатки. Темные волосы спутаны, на щеке едва подсохшая царапина. Вольно ж ему галопом по лесу скакать! Совсем шалый, коня бы хоть пожалел! И на то похоже, что один, без спутников. Верно, видать, его милость Эстегард ругает сына за горячность.

— Ты, — Анегард прищурился, оглядел меня так пристально, как, наверное, на войне вражьих лазутчиков оглядывают. Но тут лицо его прояснилось: — Я тебя видел в деревне. Ты лекаркина внучка, да? Как тебя… Сьюз?

Я молча кивнула.

— Почему по лесу одна ходишь? — спросил он. В точности, как я — мелкого Ронни. — Опасно сейчас одной. Да еще, — молодой барон чуть заметно улыбнулся, — такой красивой девице.

Так, вот только этого мне не хватало!

Черный с рыжими подпалинами пес шумно обнюхал мои ноги; подбежал второй, третий. Я прижала к груди туесок, коснулась чуть заметно их сознания: злобы нет, только щенячье любопытство.

— Господин, — вопрос сам прыгнул на язык, — а почему собаки не лаяли?

— Так я молчать приказал, — усмехнулся Анегард. — Молодь это, только начал натаскивать. Лаять они должны, когда на след встанут. Попусту брехать — это и для деревенских шавок не дело, а уж для охотничьей своры…

Пес вскинулся на задние лапы, черный нос смешно зашевелился, обнюхивая туесок. Что, тоже землянику любишь, чуть не спросила я. Удержалась: еще не хватало с господской сворой фамильярничать! Но чуткий пес завилял хвостом: хватило и тени от доброй мысли. Ишь, каков… охотничек!

— Господин, а… можно погладить?

— Валяй, — ухмыльнулся Анегард.

Я осторожно протянула раскрытую ладонь, шепнула:

— Знакомиться будем, псень?

Пес понюхал, прошелся по ладони шершавым языком. Я погладила лобастую голову, почесала за ухом.

— Умеешь, — Анегард одобрительно кивнул, — молодец. Вот что, Сьюз, — молодой барон зачем-то оглянулся назад, погладил морду вороного, — давай-ка я тебя до дома довезу.

— Да я сама…

— Не спорь! Бабка твоя не в лесу хоть?

— Н-нет, — до меня начало доходить, что не ухаживаниями тут пахнет: Анегард встревожен неподдельно, да и конь его явно был не так давно напуган. — В деревне бабушка.

Молодой барон одним движением взмыл в седло, протянул мне руку:

— Хватайся, подсажу.

Миг — и я сидела боком перед ним, неловко привалившись к широкой груди, обтянутой зеленым сукном охотничьего камзола. Никогда я не видела Анегарда так близко. Глаза его и впрямь оказались цвета зимнего хмурого неба, и сам он тоже хмурился.

— Не ходи больше одна, — сказал, тронув жеребца. — Не нравится мне в лесу, с той самой ночи не нравится. Не знаю, что там Курж наворожил, а только ничего не изменилось.

Вороной вышел на тропу, собачья молодь, оставленная хозяином без внимания, носилась кругами вокруг. Лес был светел, пронизанный полуденными лучами, и не верилось, что где-то в нем таится зло.

— Что ж это, господин, — не выдержала я, — так и будем теперь? Незнамо чего бояться? В лес носа не высовывать? Разве ж это жизнь, а?!

Молодой барон скрипнул зубами. Пообещал твердо:

— Разберемся. Чертогом богов клянусь, на нашей земле злу не бывать. Иначе какие мы вам защитники?

Я подняла голову, посмотрела Анегарду в лицо. Я здесь выросла, я привыкла… нет, не привыкла даже, а просто знала, твердо знала: барон защищает свои земли и своих крестьян, потому что иначе и быть не может. Ему так честь велит. Вспомнилось вдруг, что рассказывали люди о соседнем баронстве, том, что лежит меж славным городом Оверте и королевскими заповедными лесами. Что его милость барон Вилант, господин тех земель, может, охотясь, почем зря вытоптать крестьянские посевы, а одинокой девице вроде меня лучше не попадаться ему на пути: сочтет такой же славной добычей, как оленя или кабана, и согласия спрашивать не станет. Нет, нам с господами повезло!

Анегард поймал мой взгляд, улыбнулся — явно через силу. Повторил:

— Клянусь. Веришь, Сьюз?

— Верю, господин, — ответила я.

Совсем скоро показался наш дом. Анегард хмуро оглядел заменявшую ограду коновязь, широкие окна — одно, то, что в комнате, было распахнуто, — колодец в десятке шагов от задней двери. Спросил:

— И что, вы тут одни? Даже собаки нет?!

— Есть собака, — сказала я. — Серый. Хороший кобель, умный. С бабушкой в деревню побежал.

— Весело, — пробормотал себе под нос Анегард. Ссадил меня наземь, спрыгнул сам. — В дом пригласишь, прелестная хозяйка?

Сердце толкнулось в груди — будто выпрыгнуть захотело.

— Заходите, ваша милость…

Молодой барон хлопнул ладонью по двери, оглядел небольшую прихожую, просторную кухню. Открыл заднюю дверь, несколько мгновений рассматривал не то поляну, не то колодец. Снова пробормотал:

— Весело…

Прошел в комнату, выглянул в окно. Качнул туда-сюда прислоненный к стене ставень. Повернулся ко мне — и следа давешней вымученной улыбки в лице не осталось, зато злость явно была неподдельной. Я догадывалась, конечно, что сейчас услышу. И не ошиблась.

— Да вы тут с ума посходили, что ты, что бабка твоя! В доме никого, окна нараспашку, двери не заперты, и даже собаки нет! А ночью — тоже все открыто, добро пожаловать, зверье да нечисть, приятного вам аппетита? Вы ж лекарки, не клуши деревенские, должны понимать! Бабка да девка, одни в лесу! Как вас до сих пор не сожрали?

Я заметила вдруг, что так и держу туесок с земляникой в руках. Поставила на лавку, пожала плечами. Спросила:

— Квасу хотите, господин?

— Че-его?!

— Квасу. У нас хороший, на травах.