Он стремился постичь и постепенно постигал жизнь великого и бессмертного города, его мысли и чувства, сложные, многообразные, противоречивые.

Путешествуя в жизнь, он не признавал ограничений. Даже если они диктовались разумом и предосторожностью.

Первое время после его прибытия в Париж друзья опасались провокаций. И не без оснований. Город кишел белоэмигрантами, злобными и озлобленными, готовыми на все, только бы дать выход своей ненависти к Советскому Союзу.

У ворот посольства была задержана какая-то полупомешанная женщина. В ее сумочке оказался револьвер. Женщина призналась, что хотела застрелить посла.

А несколькими днями позже на него было совершено покушение, и он лишь чудом избежал трагической участи, которая постигла его старого друга Вацлава Воровского, павшего от пули белогвардейского убийцы.

Тяга к живой жизни была в Красине настолько сильна, что он презирал опасность смерти. И хотя, писал он, товарищи "буквально не дают мне выходить на улицу, опасаясь всяких худых инцидентов. Я обычно удираю все-таки…".

Впрочем, это относилось к первым парижским неделям. Дальше все стало спокойнее. И даже самые оголтелые белогвардейцы больше не поднимали на него руку.

Опасность пришла с нежданной стороны. Оттуда, откуда ее меньше всего ждет человек, если он по натуре боец. Всю жизнь сражаясь, он привык видеть врагов перед собой: И упускает из виду врагов внутри себя. А они рано ли, поздно, особенно с возрастом, напоминают о себе. Грозно и безжалостно напоминают.

Незримые, небольшие, казалось бы, ничтожные, они на самом деле всемогущи. Сильнее их пока еще нет никого на свете.

Достаточно одной важной частице сложного и множественного человеческого организма сдать, как тут же возникает зловещая угроза. Она растет и разрастается, пока, наконец, необоримая природа не одерживает верх в неравной схватке.

Красин давно уже чувствовал себя неважно. Но относил это за счет годов — как-никак шестой десяток!

И за счет обычного недомогания, которое время от времени докучает человеку.

И за счет усталости. У него всегда дел было непочатый край.

Но теперь по утрам, за бритьем он все чаще хмуро посматривал в зеркало: лицо —. серовато-белое, под глазами — набухшие мешки; скулы заострены и иссечены бороздами морщин, щеки впали и тоже в морщинах…

Нет, надо больше бывать на воздухе, больше спать, больше есть…

Что еще больше?..

Наступал день, переполненный трудовыми заботами, и он забывал обо всех этих «больше». И забывал о врачах, которым все собирался показаться. Правда, о врачах он вообще редко вспоминал, считая свое здоровье могучим, сибиряцким.

Однако вдруг он почувствовал головокружение, настолько сильное, что едва устоял на ногах.

Головокружение не напугало его. Он решил, что это случайно, от утомления.

Но вскоре все повторилось. А потом еще. И еще и еще.

Начались приступы рвоты.

И тут он понял, что с ним творится неладное, что он болен, серьезно и опасно.

К этому времени он уже был в Москве, куда его отозвали за новым назначением. Правительство направляло Красина в Лондон, полпредом в Англии.

Анализируя свою деятельность в Париже, Красин говорил в беседе с корреспондентом "Правды":

— Первыми моими шагами были организация аппаратов полпредства и торгпредства, а также генерального консульства и открытие торговых сношений. Я стремился, кроме того, выяснить общие отношения политических, общественных и деловых кругов Франции к тем вопросам, которые будут предметом наших переговоров… Несмотря на неблагоприятную атмосферу, которая была создана нарочито организованной кампанией печати, и на крайне тревожное положение министерства, нам все же удалось установить более или менее нормальные отношения с различными слоями французского делового и политического мира и выяснить некоторые вопросы, которые возникнут в порядке переговоров.

Врачи поставили диагноз. Был он беспощаден. Лейкемия — злокачественное белокровие.

Но он не дал уложить себя в больницу, наивно веря, что дома и стены лечат.

Хотя, по правде сказать, то была не вера, а хитрость. Тоже наивная. Он знал, что больница отнимет возможность работать. Дома же он был сам себе хозяин.

Его квартира стала филиалом наркомата. Сюда приезжали сотрудники. На доклад, за указаниями, по его телефонным вызовам.

Он встречал их улыбкой, смешком, стараясь казаться веселым и бодрым, хотя большую часть времени проводил в постели.

— Напрасно они вас там задерживали, — говорил он Ту-рову, которому родные потихоньку в коридоре рассказывали о состоянии и самочувствии больного, — ничего особенного. К завтрему пройдет. А на случай, если я завтра не смогу прийти в наркомат, прошу вас, расскажите, как обстоит дело с заказами на сельхозмашины…

Как только ему хоть немного легчало, он вопреки протестам домашних покидал постель и отправлялся на службу — работать. Помногу, лихорадочно, запойно.

"Наркомвнешторг тогда слился, с Наркомторгом, — вспоминал В. Туров. — Красин ходил на заседания коллегии, ложился на кушетку в кабинете А. Д. Цюрупы и обязательно выступал в прениях".

Долго так продолжаться не могло. У природы свои законы, нерушимые. Через несколько недель он уже не был в силах подниматься с постели.

Теперь в его комнате стоял печальный запах лекарств, было сумрачно от зашторенных окон и тихо. Так тихо, как бывает только там, где жизнь убывает.

А в соседней комнате, за стеной, жизнь прибывала — совсем еще юная жизнь. Она заявляла о себе то звонким смехом, то плачем, то щебетом. Или вдруг, распахнув настежь дверь, врывалась в искристом сиянии зимнего дня, непоседливая, неугомонная, на быстрых крепких ножках, с пухлыми ручонками, перетянутыми в запястьях.

Она взбиралась к нему на постель, прижималась к колючей бороде, вскрикивала, хохотала.

Он гладил шелковистые волосы, улыбался, закрывал глаза от нестерпимо острого чувства нежности… И жалости…

Дочка, малышка, ей шел лишь третий год.

Когда она родилась, ее назвали Тамарой, но после смерти Ленина, в память о нем он стал звать ее Леночкой. И это имя прочно прилепилось к ней.

Мать Леночки — Тамара Владимировна Жуковская скрасила последние годы Красина, расцветив их молодостью, радостью, счастьем.

На склоне лет на него снизошла благодать, редкостная и бесценная. Его одарили тем, что обычно достается только молодым. Его полюбили, сильно и нежно.

И он полюбил. Вновь. Юношески упоенно.

Все было хорошо. Одного не было — здоровья. Здоровье все ухудшалось.

Тем не менее он и слышать не хотел о больнице, а лечился на дому: сам себе делал анализы крови и, отставив в сторону микроскоп, писал, словно врач, составляющий медицинский бюллетень:

"У пациента такая-то температура, общее состояние такое-то, количество кровяных шариков столько-то.

Л. Красин".

Число кровяных шариков с каждым анализом угрожающе уменьшалось. В конце концов ему пришлось смириться и лечь в больницу.

Больница даже для тяжело больного человека совсем иное, чем дом. Здесь он попадает в другой, совершенно не похожий на обычный мир, живущий по своим, непререкаемым законам. Человеком полностью управляют другие люди, всевластные и всесильные в отношении его, но, увы, далеко не всесильные в отношении болезни. Им он целиком подчинен, им обязан повиноваться беспрекословно, их должен всегда и во всем слушаться. Весь свет суживается для него до размеров небольшой комна-ты, или, в лучшем случае, до длинного, сверкающего унылой больничной чистотой коридора. То, что происходит за стенами и что видно из окон, всего лишь живые картинки чужой, мало понятной и недоступной жизни: люди, которые спешат по своим делам, трамваи, извозчики, автомобили, бесшумно несущиеся в неведомую и для тебя непостижимую даль, снег, падающий с неба на крышу и землю. Этот большой мир, существующий совсем рядом и вместе с тем в таком далеке, что и подумать страшно, входит в твою жизнь лишь румяным от мороза лицом сестры, только что заступившей на дежурство, да рассказами родных и друзей, которые пришли тебя навестить.