Власту посчастливилось, он скоро нашел Доброслава в совершенно пустынном месте, чистящим своего коня. Там они, без страха быть подслушанными, могли свободно поговорить. Власт передал каким-то чудом услышанный им разговор Стогнева с Войславом.

Мешко между тем спокойно спал под дубом, подложив под себя красную попону; Доброслав не решался будить его. Он терпеливо ждал пробуждения князя, чтобы тотчас же подойти и нему.

Власт стал наблюдать за тем, что делается в обозе, чтобы в случае надобности задержать того, кто хотел бы подойти к князю раньше Доброслава.

Устав с дороги, князь спал крепким сном почти до вечера; к счастью, ржание лошадей разбудило его, а когда он начал протирать глаза, Доброслав, не теряя минуты, подошел и, понижая голос до шепота, сказал:

— Милостивейший князь, Власт подслушал разговор: Стогнев с Войславом решили убить вас ночью…

Мешко не тронулся с места, остался спокойным и равнодушным. Он велел передать себе все, что Власт слышал, и, встав со своего места, отпустил преданных ему юношей, не проронив больше ни слова.

Немедленно велел седлать лошадей. Стогнев подошел к князю за приказами. Мешко не подавал виду, что подозревает его. Заговорил с ним обыкновенным тоном, приказав поскорее собраться в путь, и со спокойным выражением лица сел на лошадь.

Доброслав был изумлен и решил, что князь не поверил рассказам Власта, а так как больше не оказалось случая поговорить с князем, то он держался вблизи, чтобы в случае надобности защищать его.

Дорога все время шла дремучим лесом, через который с трудом приходилось пробираться; кто пожелал бы наблюдать Мешко, не мог бы уловить на лице его даже тени беспокойства. Уже поздно вечером он отдал приказ расположиться в лесу между скалами, образовавшими как бы стену, перед которой протекала река Лаба. Противоположный берег был тоже страшно крутой. Сквозь поредевший в этом месте лес виднелась даль реки, которая несла свои воды то между лугами и непроходимыми лесами, то между разбросанными в хаотическом беспорядке гигантскими серыми каменными глыбами.

Приказано было развести костры и жарить дичь, убитую по дороге, а лошадей пустить на луга. Князь выбрал место для ночлега под старой сосной и велел приготовить себе там постель, заявив Стогневу, что утомлен, и приказав всем лечь спать пораньше, так как он решил на заре тронуться в дальнейший путь.

Доброслав с возрастающим беспокойством присматривался к князю, в котором не замечал ни малейшей перемены в настроении. Стогнев, наоборот, нервничал и ходил нахмуренный.

После ужина все поспешно начали укладываться спать, оставив только стражу в некотором расстоянии от обоза; костры мало-помалу начали потухать, и черная молчаливая ночь спустилась над табором. Доброслав и Власт подползли поближе к князю, чтобы в случае опасности прийти к нему на помощь. Кругом царила абсолютная тишина. Немного спустя, из-под старой сосны раздалось ровное и сильное дыхание спящего Мешко.

Прошло еще несколько минут, и двум христианам, спрятавшимся в кустах, послышался шорох: это Стогнев и Войслав подкрадывались к князю, который все сильнее похрапывал. Ночь была темная, и можно было различить только силуэты двух убийц.

Они остановились возле Мешка, и вдруг раздался придушенный крик.

Доброслав кинулся к князю и увидел, как тот, вскочив, схватил Стогнева за горло и, бросив его на землю, задушил. Войслав, который в первый момент онемел от ужаса и неожиданности, бросился наутек.

Когда Власт и Доброслав приблизились, Стогнев был уже мертв.

Князь крикнул, чтобы немедленно зажигали костры. Он спокойно продолжал стоять над трупом, ища глазами сообщника Стогнева.

Когда вспыхнул огонь, глазам слуг представилась страшная картина; встревоженные, они стояли, не зная, что делать дальше.

Мешко сделал знак, чтобы оттащили труп Стогнева и сбросили со скалы в Лабу. Никто не смел противоречить, и приказ был немедленно исполнен. Затем была послана погоня за Войславом, но напасть на его след не удалось. Бегство Войслава было доказательством его измены.

Тело Стогнева с шумом скатилось со скалы. Мешко приказал подбросить сухих поленьев в костры и, не разговаривая ни с кем, прилег на прежнее место и, опершись головою на руку, задремал. Слуги, оледеневшие от ужаса, вернулись на свои места.

Начальство над людьми князь поручил Доброславу; на рассвете в обычном порядке обоз тронулся в дальнейший путь; удрученные, все ехали молча.

Никто не смел вспомнить Стогнева, и при въезде в замок над Цыбиной на вопросы о том, куда девался Стогнев, свита отвечала молчанием.

X

Еще во время путешествия Доброслав передал Власту, что князь разрешает ему поехать в Красногору с тем условием, чтобы он немедленно являлся на каждый зов Мешка. Приехав в замок над Цыбиной, Власт тотчас хотел отправиться к отцу, но старая Сро-киха, узнав о возвращении своего любимого дитяти, прибежала к нему немедленно.

Не прошло даже часа, как князь вернулся со своей свитою в замок; казалось, что никто еще не проговорил ни слова, но уже откуда-то всем стало известно, зачем и куда ездил Мешко и с чем он вернулся.

Весть о смерти Стогнева пала на мирных обитателей замка, как гром с ясного неба. На лицах всех видна была грусть, смешанная с ужасом. Никто не смел явно расспрашивать подробностей этого страшного происшествия, но, прячась по углам и пустынным закоулкам замкового двора, вернувшиеся только что из памятного для них путешествия шептались, рассказывая обо всем непосвященным.

Из половины дома, где жили женщины, доносился плач и как бы горевание; везде царило замешательство. Княжна Горка ждала брата, еле сдерживая свое нетерпение.

Мешко между тем, возвратясь домой, немедленно выслал гонца к Сыдбору, находившемуся как раз в Гнезне, приказывая передать, чтобы, не теряя ни минуты, приехал в замок.

Верховому предстояло сделать, таким образом, шесть миль, чтобы Сыдбору осталось достаточно времени явиться на Цыбину до наступления ночи.

Доброславу князь поручил начальство над всем своим двором…

Старая Срокиха, целуя и лаская своего любимого Власта, на которого она смотрела как на родного сына, стала расспрашивать и настойчиво допытываться обо всем случившемся. Юноша напрасно старался отделаться неведением. Везде уже ходили страшные слухи.

Все были перепуганы. Власт, которому было приказано молчать, не мог ничего ответить на вопросы, задаваемые его старой нянькой. Сказал только, что ездили в Прагу, но это не было ни для кого тайной. Срокиха все время печально кивала головою.

— Голубчик мой! — плача, говорила она. — Страшные наступили для нас дни. Недаром вы ездили к чехам, в Прагу. Гроза на нас надвигается и неволя, все пропадем… Старцы наши предсказывают кровавое будущее…

Напрасно Власт старался уйти от нее, старушка, плача, обнимала и ласкала его, как будто предчувствовала недоброе и боялась его потерять. Хотелось ей опять пойти с ним к своей госпоже, княжне Горке, но Власт упросил отпустить его к отцу. Приласкав и расцеловав, добрая старушка отпустила его, беспокоясь о нем еще более от того, что ничего от него не могла узнать.

Избегая всяких вопросов, Власт пошел седлать коня, думая тотчас же отправиться в Красногору, чтобы прибыть туда до сумерек. Большим утешением для него было то, что он вез из Праги для служения полученные там вино и облатки, которых ему не удалось бы испечь дома.

Вино в то время было большой редкостью и почти нельзя его было достать, а хлеб для служения духовенство желало иметь приготовленным с необычайной заботливостью. Святой Вацлав сам срезывал колосья пшеницы, сам выбирал и выжимал сок из винограда, из которых вино и хлеб приготовлялись для святой жертвы (евхаристии, мессы). С таким же благоговением готовились к службе и другие священники.

Власт, который был долго лишен этого духовного священнического утешения, готовился, хотя и тайно, отслужить мессу где-нибудь в лесу, в пустынном месте, надеясь в богослужении почерпнуть силу и найти утешение. Готовился он к этому с необыкновенным усердием, как человек сильно проголодавшийся, а когда вспоминал свою семью, то плакал горькими слезами отчаяния, не будучи уверенным в том, что ему удастся обратить их в христианство. Он сам не знал, как взяться за это великое дело, но чувствовал, что это его священная обязанность. Изо всех душ, которые он хотел спасти, судьба его близких родных больше всего его беспокоила.