Дива весело по ней побежала. На пути ей встретились частокол и ворота. Частокол сделан был из кольев, сплошь покрытых резьбой. Столбы ворот были так же резные, но притом окрашенные в различные цвета: белый, красный, желтый… Под навесом, покрывавшим в виде небольшой крыши ворота, висели венки: некоторые были засохшие, другие — свежи и зелены. Сейчас же за воротами начиналась дорожка, вся усыпанная зелеными листьями.
Неподалеку, в красиво выдолбленном пне помещалась свежая, ключевая вода, чистая как слеза. Тут же лежал и небольшой ковш.
Дива, зачерпнув воды, напилась.
— Новая вода, святая вода! — воскликнула она с восторгом. За воротами ей попался весьма на Визуна похожий старик, который, заметив Диву, скрылся среди деревьев. Дорога пролегала между двумя оградами, из которых вторая была еще красивее первой отделана и окрашена.
На ней висели кожи, мех, разное оружие — все приношения навещавших храм путников. Во второй ограде были ворота; входить в них нужно было по каменной лестнице. Здесь господствовал полумрак: высокая ограда и густая листва деревьев мешали доступу дневного света.
Здесь возвышался храм. Святыня Нии покоилась на столбах; крыша была деревянная. Между столбами ярко-красного цвета с желтыми каймами висели суконные красные занавеси. Стен совсем не было.
Когда Диве пришлось поднять занавес, чтобы войти туда, откуда уже нет возврата, откуда, по ее же словам, она никогда и не пожелает выйти — сердце красавицы сжалось необъяснимой болью. В последний раз Дива взглянула на Божий свет, на окружающую природу, в последний раз прислушалась к пению соловья и дрожащей рукою подняла занавес, который бесшумно раздвинулся над ее головою.
Дива вошла в храм. Сперва ей показалось, что она попала в совершенную темноту, так как глаза ее с переходом от света ничего не могли различать.
На нее пахнуло теплым, удушливым воздухом, переполненным запахом смолы, янтаря и сожженных душистых трав. Постояв немного и освоившись с освещением храма, она увидела жертвенник. Вокруг него расположен был ряд камней, окружавших очаг, на котором небольшим пламенем горел священный огонь. Дым и искры взлетали вверх. У самого огня неподвижно сидели две белые фигуры, походившие на мраморные изваяния.
Дым не позволял ей разглядеть хорошенько какое-то чудовище, возвышавшееся почти до самой крыши. Черное, бесформенное — оно имело ужасный вид. У ног его валялось несколько белых черепов. Рядом с ним висели ножи, мечи, стрелы, какие-то трофеи: само же чудовище было обвешано нитками янтаря и красных бус.
В голове его вместо глаз виднелись два красные камня, сиявшие странным блеском. Казалось, весь колосс сосредоточился в этих глазах: они пугали, преследовали каждого, кто входил в святыню; они обладали способностью одновременно смотреть во все стороны; свет огня, отражаясь в них, придавал им угрожающий вид: они представлялись живыми, полными гнева.
В храме царствовала мертвая тишина… Изредка только нарушал ее треск горящей лучины да чириканье птиц, которые, пробравшись во внутренность храма, бороздили по всем направлениям воздух, нетерпеливо отыскивая выход.
Дива под обаянием неотразимых глаз чудовища стояла как вкопанная. Наконец она решилась подойти ближе к огню.
— Так вот где мне жить придется! — подумалось ей.
Никого не спрашивая, ни на что не обращая внимания, Дива подсела к жертвеннику в соседстве двух девушек, подобно ей, посвятивших себя служению при храме, и, подняв лучину с земли, положила ее в огонь.
Одна из соседок хотела было помешать этой жертве, но опоздала. Лучина Дивы ярко горела; красавице представлялось, что то ее собственная жизнь горит, исчезает… Две женщины взглянули на нее с любопытством; Дива как будто смутила их. Пламя костра освещало их лица: обе были печальны, бледны, точно цветы, преждевременно поблекнувшие.
Всматриваясь в красивое, полное жизни личико Дивы, обе женщины шептались между собой, по-видимому, жалея красавицу, попавшую в храм. Они не решались заговорить с нею и только покачивали головами. Казалось, они смотрели на нее, как на осужденную. Дива, глазами уставившись на огонь, сидела недвижно — она отдыхала.
Сменяя друг друга, являлись все новые женщины; одна только Дива всю ночь не отошла от огня, время от времени бросая в него лучины. Спать ей совсем не хотелось: мысленно прощалась она со своим прошлым, с жизнью своей, а красные глаза словно грозили ей в будущем.
Прошел день, другой… Дива если и выходила, то только чтоб подышать свежим воздухом. Тогда сейчас же ее окружали другие женщины, оглядывали со всех сторон, улыбаясь, приставали с расспросами; так же и путники, наслышавшись о красавице, непременно желали ее увидеть. Все это заставляло Диву предпочитать уединение темного храма, откуда она все реже и реже начала отлучаться. Бесконечные приставания интересовавшихся ее судьбой и личностью донельзя ей надоели.
Со второго же дня жизни Дивы на острове старуха с венком на голове, первая указавшая Диве дорогу в святилище, встретив красавицу, начала ее расспрашивать о ее прошлом. Диве волей-неволей пришлось рассказать ей свою печальную повесть. Старуха слушала, хотя нетрудно было заметить, что судьба рассказчицы мало ее занимала. Дива надеялась встретить у храма кипучую жизнь, украшенную мечтами и песнями, а встретилась лишь с гробовой тишиной и каким-то давящим свинцовым чувством на лицах всех женщин, изнуренных окружающим их однообразием. Службу свою они исполняли как-то бессмысленно, молча; дни проходили за днями, среди мертвящей, притупляющей нервы полудремоты и апатии. Пришел однажды навестить Диву и старик Визун — старуха оставила уже храм, — и, окидывая красавицу грозным взглядом, снова начал расспрашивать про Домана.
Дива, нечего делать, вторично изложила ему все происшедшее.
— Мне жаль Домана, — сказал Визун, выслушав ее со вниманием, — он был еще ребенком, когда я его знал, я носил его на своих руках. Он обещал быть хорошим малым… И пришлось же ему погибнуть не на войне, не на охоте, а от руки женщины… Срам и позор!
— Что же мне было делать… Неужели не защищаться? — спросила Дива. — Дикий зверь, червь ничтожный, и тем дано подобное право! Женщина, стало быть, лишена его?…
Старик не сразу ответил; нахмурившись, он окинул ее диким взором.
— Ты его, надо быть, ранила… но, чтоб убить!.. Нет, нет, этого не могло случиться, — прибавил он.
Визун требовал, чтобы Дива обстоятельно объяснила, как именно она вонзила Доману нож; но бедная девушка сама теперь не могла понять происшедшего, тем более не сумела бы рассказать, откуда у нее явилось столько силы и мужества. Она молчала.
На следующий день после разговора ее с Визуном, как будто бы в наказание, заставили ее исполнять самую тяжелую работу: она должна была носить дрова, воду, мести и мыть храм, прислуживать всем. Наконец, приказали ей делать то, чего она и дома никогда не делала — заставили ее варить пищу для других. Перепадало немало ей колкостей, разных двусмысленных улыбок; при этом старшие из ее подруг при всяком случае оказывали ей явное пренебрежение. Дива все это переносила молча, ни вздохом, ни жалобой не сетуя на своих подруг. Этим избавилась она от назойливых женщин, которые, заметив, что колкости их и насмешки мало действуют на красавицу, решились оставить ее в покое.
Каждый почти день причаливали к острову лодки, переполненные путниками, из которых одни являлись сюда с желанием узнать будущее, другие с целью принести жертву Нии. Дива сторожила у огня в очередь и вне очереди. Здесь она была совершенно как у себя дома. Никто не мешал ей смотреть на уносящийся столб густого дыма, мечтать, не заботясь о том, что ее окружало.
Пищу для храмовых женщин обыкновенно приготовляли два раза в день, всего было вдоволь. Остатками кормили несметные количества разных птиц, тысячами кружившихся около храма.
Прошло уже десять дней с того времени, когда Дива в первый раз села у священного огня и бросила в него первую лучину. Тогда ее считали последней, теперь она стала первой: все как-то невольно начали ей подчиняться… Дива явилась сюда не с тем, чтобы управлять или царствовать, между тем власть как-то сама попала в ее руки; другие женщины, сами того не замечая, признавали в ней как бы свою начальницу; в лице ее восторжествовали те прекрасные свойства души, которые всегда и всюду заставляют любить и уважать одаренного ими человека. Ленивые, вечно полусонные женщины отдали в ее руки власть, беспрекословно слушаясь ее повелений. Она управляла, заботилась о них, работала и пользовалась их любовью. С некоторой боязнью, отчасти с завистью, смотрели остальные женщины на прелестную красавицу, до того она была хороша собою; природа словно создала ее для царства и власти.