— Дядюшка, милый дядюшка! Ведь это горячка…
— Да, горячка… но она обнаружила тайную мысль, подобно тому, как буря выбрасывает нечистоты и грязь, лежащие на дне моря! Не старайся оправдывать его… это негодяй!.. Мерзавец! Сумасшедший! — повторял президент в высшей степени раздражения. — Иди отсюда и оставь меня одного!
Юлиан задрожал, потому что в первый раз видел президента в таком состоянии.
— Если и в самом деле он полюбил Анну, — отозвался молодой человек, — то с его стороны тут нет слишком большого греха, и нам удивляться нечему… Но ведь он так хорошо скрывал свое чувство, что никто не заметил его… Притом, эта вина не упадает ли частью на нас, на вас, дядюшка, и особенно на меня, которые почти насильно втащили его в Карлин?.. Право, он не в такой степени виноват, как вы думаете.
— Не говори мне этого!.. — воскликнул Карлинский. — Анна!.. Сметь поднять на Анну глаза такому ничтожному существу, твари — чуть-чуть выше земного праха!..
— Поверьте, дядюшка, что не следует нам сочинять новую драму… Никто не поймет и не догадается, о чем говорит он. Скорее по нашим лицам прочитают, что у нас произошла необыкновенная, страшная история… Пойдемте отсюда, оставим все, как было, и покажем вид, будто ничего не знаем… Ведь невозможно совсем бросить или запереть Алексея: это будет все равно, что убить его… Пойдемте!
Президент задумался и понял, что иначе быть не могло. Поэтому, хоть глубоко взволнованный, он принял на себя хладнокровный вид, тихими шагами пошел из комнаты, поручая больного Борновскому и, проходя мимо слуг, сказал Юлиану так, чтобы все слышали его:
— Всему этому причиной глупая любовь его к Анне Польковской из Замечка… Видно, он узнал, что она выходить замуж за Маршинского.
И, таким образом отклонив, как он думал, подозрение, президент возвратился в свою комнату, но беспокойство не дало ему сомкнуть глаз.
Анна до поздней ночи ничего не знала. Но когда она уже ложилась спать, одна служанка пришла к ней с новостью и со слов Борновского описала ужасную горячку Дробицкого, украсив свой рассказ прибавлениями, ходившими между дворней, то есть будто поутру Алексей поссорился с президентом, что он хотел уехать из Карлина, что целый день сидел запершись в своей комнате и что уже ночью нашли его без чувств на кровати. Анна испугалась и тотчас же пошла к Юлиану, чтобы вернее узнать о случившемся. Она считала сообщенные вести преувеличенными, но вместе с тем не сомневалась, что в них заключается часть правды.
При входе Анны печальный и задумчивый Юлиан ходил по комнате. Он догадался, зачем пришла сестра и устремил на нее проницательный взор.
— Юлиан! Правда ли это? — спросила она. — Алексей смертельно болен? Что такое случилось с ним?
— Болен, сильно болен… но от чего — не знаю. Поутру президент довольно резко поговорил с ним… по всей вероятности, он слишком принял это к сердцу и хотел уехать из Карлина… Мы уже послали за Гребером.
Анна, по-видимому, сильно опечалилась и воскликнула:
— Боже мой! Как трудно людям ужиться на свете!.. Я видела, что президент не любит его, но за что? Почему он хотел удалить его? Найдем ли мы другого, подобного ему человека, который бы мог быть для нас в одно и то же время помощником, советником и другом? Кто заменит его при бедном Эмилии?..
— Однако мы должны расстаться с ним, — сказал Юлиан, подходя к сестре. — Президент видел лучше всех нас…
И он шепнул ей несколько слов. Анна живо отступила назад, покраснела и обратила изумленные глаза на брата. На лице ее отразились оскорбленная гордость, какая-то тревога и почти гнев… Несмотря на свою святость, она сильно почувствовала слова брата и покачала головой.
— Этого не может быть!.. Вам грезится…
— Мы оба слышали… в этом не может быть ни малейшего сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не видывал его в подобном положении…
— Бедный, — воскликнула Анна, — как он мог забыться до такой степени?
— Не понимаю, — отвечал Юлиан. — Все это огорчает, мучит, бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также… Ступай в свою комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону. Пусть будет, что будет!..
Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее странное впечатление. Она почувствовала в сердце не благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени смешной — и она боялась, что сама может сделаться предметом насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем… Гнев подавил в ее сердце врожденную сострадательность.
Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который, вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга развилась с необыкновенной силой.
Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом, в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание, зевнул, приказал приготовить для себя комнату с кроватью и отправился спать…
По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний, Борновский прежде всего для оживления сил приложился к бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему представилось, что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно заснул.
Алексей лежал без памяти…
На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали решительной минуты кризиса.
Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого, потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей — и старик тотчас пришел к больному… Насупив брови, граф подошел к кровати Алексея — и слезы оросили глаза его при виде страшно изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал на нем. Алексей, казалось, узнал его… Граф сел около больного и уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг, ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера: нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор находил это совершенно невозможным.
Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила, что Алексей болен, стал проситься к нему… Сначала не позволяли этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному, то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное время не видалась с братом…
Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша… Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление… В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался… Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати…
Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней…