— Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?
— Из-за глупостей… Я в шутку сказал, что он слишком щедр из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость, положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.
Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду, собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел дружески поговорить с ним, — решился навсегда покинуть Карлин. Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его, дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина — ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной, холодной, но каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.
Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде. Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей сидел один, забытый всеми — и это ужасно печалило его. Он сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг. Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его, целый день прошел в лихорадочном оцепенении… Каждый раз, как Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна — и тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал духом и спрашивал себя: "Что я значу здесь, — имею ли право сказать хоть одно слово?"
В такой борьбе с самим собою Алексей просидел до вечера. Наконец он хотел подняться с места и ехать, но вдруг почувствовал в голове шум, во рту — горечь, во всем теле слабость с сильной дрожью и жаром, в глазах его потемнело — и, сойдя кое-как со стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме соломы… Скоро он впал в забытье…
Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.
Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий, мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин, Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц… Все эти люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него, горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им, высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем, Алексей, связанный, немой, бессильный — напрасно пытался сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык… цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и груди…
В этом хаосе, на мрачном и беспрестанно колебавшемся фоне, при необыкновенном шуме, Алексей постоянно видел новые явления… но маленькое облако постепенно заслоняло их, люди вдруг обратились в огромные клубы дыма и исчезли… черная, могильная тишина наступила после бешеной бури…
Алексей уже не чувствовал и не знал, что происходило с ним…
Слуги ушли, никого не было при нем, в страшном бреду и горячке больной пролежал на кровати до поздней ночи. Но когда все разошлись из гостиной, президент и Юлиан вздумали посетить Алексея.
Они нашли его без огня, на непостланной кровати, в страшной горячке, с неподвижными глазами, запекшимися губами, со всеми признаками опасной болезни…
На сделанный вопрос Алексей ничего не ответил, даже не узнал их…
Президент сильно испугался. Юлиан почувствовал угрызение совести. Немедленно послали за Гребером — и Карлинский хотел сам ухаживать за больным, но президент, полагая, что болезнь подобного рода может быть заразна, не позволил ему этого, почти насильно вывел его из комнаты и приказал позвать Борновского, считая его способным на все, даже в случае надобности умевшим заменить при больных лекаря… Об этом случае не сказали Анне и не дали знать в Жербы, чтобы не испугать старушку-мать… Юлиан в сопровождении дяди, с поникшей головой возвратился в свою комнату.
— Я не приписываю этой болезни утреннему волнению, — начал президент после минутного размышления. — Ведь я не сказал ему ничего слишком резкого!
— Однако, дело очень скверное… Хоть бы, по крайней мере, я раньше пришел к нему, — отвечал Юлиан. — Все это будет лежать у меня на совести. Мы вырвали его из спокойного быта, потому что он привык к своему положению и был счастлив, именем дружбы вызвали сюда для поправки дел, он всей душой посвятил нам себя, спас брата, забыл о себе и за все это чем мы платим ему теперь? Хуже, чем равнодушием, почти неблагодарностью!..
Это был последний проблеск благороднейшего чувства в Юлиане, сразу уничтоженного следующими холодными словами президента:
— Послушай, все зависит от взгляда на вещи… Мы дали ему хорошее место, где он приобрел выгод несравненно больше, чем от домашнего хозяйства, ввели его в наше общество, он делал, что мог, но не сделал ничего особенного. Эмилий, скоро ли, долго ли, поправился бы и без него… Наконец мы не выбросили его на улицу… Не забывай — кто мы и кто он… за все прочее мы заплатим ему.
— Ах, дядюшка!
— Отстань, пожалуйста, со своей филантропией и идеалами! Чего ты испугался? Оскорбленная глупая гордость произвела в нем болезнь и горячку, вот сейчас пустят ему кровь, дадут каломели — и все пройдет обыкновенным порядком… Отчаиваться не в чем… Спокойной ночи!
С этими словами президент вышел вон, притворяясь более холодным, нежели он был на самом деле, потому что он глубоко чувствовал болезнь Алексея и сознавал себя главным ее виновником. Но он не пошел спать, а тихо направился к квартире Алексея и вызвал Борновского.
— Ну, как он чувствует себя?
— Да что, ясновельможный пане, обыкновенное дело — бредит… Горячка, страшная горячка! Я приставил ему горчичник… голова точно в огне! Говорит разные разности…
Волнуемый беспокойством, президент вошел в дом и стал в дверях другой комнаты.
Вслед за ним вбежал встревоженный Юлиан.
Алексей лежал с открытыми глазами, изредка прерывая окружающую тишину несвязными и быстро вылетавшими фразами. Сначала никто не мог понять и угадать их значения, но спустя минуту президент побледнел и затрясся от бешенства… Больной несколько раз произнес имя Анны.
— Виноват ли я? — говорил он. — Ведь я должен был любить тебя, но я ничем не обнаружил своего чувства — ни словом, ни взглядом, ни жестом… Никто не знает этого, никто, кроме меня да Бога… О, Анна, если б ты знала, как мне тяжело покинуть вас, тебя… и никогда, никогда больше не видеть тебя, не слышать твоего голоса и быть уверенным, что после меня, как после зимнего снега, не останется даже воспоминания… Ведь собственно ты была для меня Беатриче Данте, Лаурой Петрарки, вдохновением всех поэтов, мечтой артистов! Виноват ли я, что упал перед картиной, если и другие все стояли перед ней на коленях… Бог вложил в меня частицу священного огня, озаряющего сердца и души… и я хорошо вижу их… вижу и тебя… О, ты ангел — Анна!
Президент выслал Борновского и слуг, увидел Юлиана, схватил его за руку и отошел с ним в другую комнату в чрезвычайном раздражении, почти забывая себя и трясясь от бешенства.
— Слышал? — спросил он. — Слышал? Любит Анну! Смел взглянуть на нее, смел полюбить ее, смел мечтать о ней!.. Это нахал! Это негодяй, сумасброд! Люди услышат ее имя… ее имя в устах подобной твари! Нет, я запру его и не пущу сюда ни Гребера, ни их… никого… пусть умирает один! Я скорее решусь принять грех на совесть, нежели позволить, чтоб малейшая тень упала на Анну!..