— В самом деле, я люблю ее, — наконец проговорил Карлинский, — но можем ли мы быть счастливы?
— Не о том теперь речь, но ты обязан это сделать… С самого начала ты мог оттолкнуть ее, а теперь не имеешь на это права: она была твоя, и жизнь твоя принадлежит ей.
Карлинский смешался.
— Знаешь ли, — боязливо произнес он, — знаешь ли, какую картину моей будущности, вероятно, не без цели, представил мне президент, если бы я женился на бедной?
Алексей пожал плечами и сказал:
— Не знаю.
Юлиан слово в слово повторил весь разговор свой с президентом перед поездкой в Ситково.
— Следовательно, у тебя нет отважности обречь себя на бедность? — воскликнул Алексей. — Говори откровенно, Юлиан! В таком случае, сердечно жаль тебя, потому что ты погибнешь… Размысли, на чем основывается теперь твое счастье: на имение, на деньгах — на одном из самых непрочных земных благ… И для удовольствий тела, для светских пустяков ты готов пожертвовать своими правилами, привязанностью, любовью, благородством?..
— Это довольно резко сказано! — проговорил несколько обиженный Юлиан.
— Ты требовал моей откровенности, а я в подобных случаях не могу и не умею говорить против собственного убеждения… Теперь говори ты, я слушаю, я душевно желаю, чтобы ты оправдался.
Юлиан значительно охолодел и сказал себе, что, несмотря на искреннюю дружбу, Алексей и он не равны друг другу. Голос его обнаруживал обиженного пана, когда он произнес:
— Все это не более, как ораторские восторги! Правда, я люблю Полю, но не предвижу счастья ни для нее, ни для самого себя, если мы соединимся: оба бедняки, отверженные родными, и с такой необузданной любовью, как наша…
Алексей печально задумался и загляделся на месяц…
— О, далеко, очень далеко улетело время университетских прогулок наших в глубокий час ночи!.. Совершенно изгладились мысли, которыми делились мы тогда… Исчезло даже и то, о чем с таким восторгом рассуждали мы при встрече на постоялом дворе!.. Я, кажется, все тот же, что был, но тебя изменило холодное прикосновение вашего общества, тебя отравили вредные испарения его…
— Дорогой мой Алексей!.. Не думай так обо мне…
— О, я не обвиняю тебя! Ты беден, ты слаб, милый Юлиан!.. Но помни, что счастье не живет там, где оно грезится тебе, даже спокойствия ты не найдешь в богатстве, если ставишь его на первом плане в ряду условий жизни…
— Но ты не понял меня… Я не боюсь бедности один, но с Полей…
— С ней? С ней, которая обожает тебя и готова отдать за тебя жизнь свою?
— Так ее отношения к Юстину комедия, притворство? — вдруг спросил Юлиан.
— Не знаю, но опять скажу, что столь внезапную перемену не могу иначе объяснить себе…
Юлиан начал ходить по комнате и говорил в задумчивости:
— Все это превышает мои силы… Я не создан для борьбы и страданий… Я хорошо знаю, что с Полей я не могу быть счастлив…
— Но, ради Бога, вспомни, чем ты обязан ей!
— Обязан… я? — воскликнул Карлинский. — Скажи лучше — она… Я доведен был до сумасшествия… Никто не устоял бы на моем месте… она увлекла меня…
Алексей сжал руки.
— Молчи! Ради Бога молчи! — вскричал он. — Ты оскверняешь уста свои! Ты никогда не должен говорить этого! Она ребенок, она существо, не понимавшее опасности, но виноват один ты, как старший летами, виноват, как мужчина, наконец, сто раз виноват, потому что смеешь обвинять ее!
Юлиан вспыхнул и сказал Дробицкому:
— Теперь я вижу ясно, что чем больше мы живем, тем меньше понимаем друг друга. Ни возраст, ни опыт нисколько не научили тебя: ты все еще смотришь на вещи по-студенчески, горячо и свысока… Я созрел гораздо больше…
— Не хвались этим, — возразил Алексей. — Ведь ты сам просил меня быть откровенным и имел бы полное право презирать меня, если бы я дал тебе другой совет и не открыл всего сердца… Прекратим, однако, разговор и пройдемся по саду. Может быть, прогулка припомнит нам блаженные, счастливые минуты юности. О молодость и жизнь! Какая ужасная антитеза!
Бывают минуты, когда самый обыкновенный гость нам приятен, потому что он служит как бы отвлекающей случайностью, все надевают для него маски, избавляются от угрожающей откровенности или домашних сцен, принимают на себя официальные мины, праздничные улыбки, говорят и рассуждают сообразно взглядам гостя и весело проводят время.
В Карлине, казалось, все до одного были рады нечаянно приехавшему гостю. Это был однофамилец и родственник графа Замшанского, пан Альберт Замшанский, родом из Познани. Только что возвратившись из вояжа по Европе и посетив родных, проживавших в Империи, он вместе с дядей объезжал теперь самые лучшие дома в здешнем околотке.
Мы уже хорошо знаем графа, славного знатока в сигарах и обожателя Лолы Монтес. Племянник не превышал его достоинствами, хотя в другом роде. Что касается наружности, то нельзя было найти в нем ни малейшего недостатка: Альберт одевался превосходно и с большим вкусом. Среднего роста, живой и ловкий, потому что танцеванию и гимнастике он учился в Берлине, с темно-русыми волосами, с усиками и бородкой, содержимым, подобно голове, по всем правилам моды и гигиены, стройный и хорошенький собою — Альберт, при первом взгляде, должен был всем нравиться.
С первого раза Альберт озадачивал всех необыкновенным знанием света и людей, ученостью, остроумием, смелостью взглядов и умственным превосходством. Первое производимое им впечатление всегда говорило в его пользу. Но даже для самого равнодушного наблюдателя довольно было двух дней знакомства с этим человеком, чтобы заметить фальшивый блеск его. Альберт Замшанский, в самом деле одаренный талантами и быстротой понимания, весь был, так сказать, снаружи, и самая лучшая сторона его блистала только напоказ свету, но под этой вывеской, внутри, заключалась одна пустота. Считаю лишним говорить, что, учившись дома катехизису, в университете — философии, а в свете — атеизму, Альберт не имел ни постоянных правил в поведении, ни точки, с которой бы он неизменно глядел на свет. Он ничего не знал основательно, ничего не любил, ничем не занимался, погасил в себе сердце и сделался истинным сыном XIX столетия, прежде всего думающим о комфорте, потом уже о доброй славе, и, наконец, и то очень редко, о чистоте совести и внутреннем спокойствии.
Единственным нравственным правилом Альберта было для собственной пользы избегать всего, что могло подвергнуть его ответственности перед законами или перед общественным мнением… Альберт не был развратен, но только вследствие предварительного соображения, что излишество во всяком отношении вредно, он даже не был страстен, но, как хороший актер, умел представиться и поэтом, и страстным человеком, и даже в высшей степени религиозным. Холодный, как лед, веселый, как птичка, вежливый, приветливый, умея во всех случаях выказать себя с самой блистательной стороны, Альберт всех очаровывал и привлекал к себе, и стоустая молва везде прокричала о нем, как о редкости, феномене, воплощенном совершенстве.
Надобно прибавить, что Альберт был член семейства, состоявшего из шести человек, проживавшего в прекрасной деревне, но бедного. Но он так искусно играл роль богача, так хорошо умел вести знакомство с Сулковскими, Дзялынскими и другими аристократами, что никто не смел даже подумать, что состояние молодого человека довольно ограниченное… Между тем, существенной причиной его приезда к родным была потребность узнать о состоянии дяди графа и осведомиться: нельзя ли чего-нибудь надеяться от него и, кто знает, может быть, он имел еще в виду жениться на богатой.
Гость произвел в Карлине огромное, могущественное, неотразимое впечатление. В самом деле, он говорил по-французски, как природный француз, по-немецки, как шваб, по-английски — точно Джон Буль, притом еще, он возвращался со скачек прямо из Эпсома и Шантильи, слышал Рашель, мадам Виардо, Женни Линд, Крувелли, лично знал Дюма и Ламартина, был du dernier mieux с Понятовскими во Флоренции, с аристократией всей Европы, с журналистами и т. п., всех называл по имени, танцевал на вечерах у принцессы Матильды, был одним из любимцев Бонапарта и как нельзя лучше принят при Саксонском дворе, несколько раз представлялся прусскому королю, и так далее.