За ним в белой накидке выбежала старая Збита, не было только Збышка.
Мартик слез или, вернее, соскочил с коня, торопясь навстречу матери и тревожно расспрашивая об отце.
— Отец сейчас должен прийти, — весело отвечала Збита. — Посмотрел бы ты, как он здесь помолодел! Прежде бывало полдня сидит у огня, из дома его не выгонишь, чтобы коня досмотрел, а теперь целые дни пропадает в лесу, на лугах, присматривает за скотом и возится с этими несчастными поселянами, которые для нас просто наказание Божие.
— Хорошо, что хоть такие есть! — сказал Мартик.
— А кто знает, может быть, было бы лучше, если бы их совсем не было, — возразила мать. — Известное дело, добрый человек своего угла не бросит, а эти, что к нам прибрели, бродяги какие-то и воры, так что день и ночь надо быть настороже. Тащат, где что могут. Уж мы того Дыгаса, который здесь раньше жил, сделали солтысем и дали ему кусок земли, да что толку? Ни он, ни мы ничего с ними не поделаем!
Мать забросала его вопросами и сама рассказывала ему о всех своих бедах.
Мартик осмотрел свои владения. Все было убого, грубо сделано и еще пахло свежим деревом и краской. Скамьи, стол, полки, очаг с немудреными кухонными принадлежностями — везде была теснота и неудобство.
"А все же своя хата, — говорил себе Мартик, — никто тебя отсюда не выгонит и никому не надо кланяться".
Збита пространно рассказывала сыну о том, что они тут пережили, живя в шалаше, пока строился дом, а потом под навесом в телеге и в амбаре, как они, заложив дом, по старому обычаю, зарезали черную курицу, впустив ее первую в сруб, — когда вдруг появился обезумевший от радости Збышек и принялся обнимать и целовать сына.
Старик действительно выглядел помолодевшим, хотя волосы у него поседели, а сам он потолстел, и лицо его сморщилось, как замороженное яблоко.
Он сделался теперь болтливым и быстрым в движениях.
В первую минуту все говорили сразу, не слушая друг друга, и радовались все, не исключая слуг.
Збышек хвастался тем, что он сделал за это время, и уверял, что это просто чудо. Збита жаловалась на все перенесенные ею невзгоды. Хабер старался намекнуть, что и он тут играл некоторую роль. Суетились с ужином, а Мартик торопился рассказать про себя, и долго еще никто не мог успокоиться, пока все не устали.
Выпив пива и закусив хлебом, стали разговаривать спокойнее. Збышек настаивал на том, что он только с Божьей помощью мог сделать так много, и никто на его месте не успел бы справиться с таким множеством дел. Он жаловался на поселенцев, из которых один был под сильным подозрением в знакомстве с разбойниками и грабежах на большой дороге, другой — был пьяница: напившись до потери сознания, он хватался за топор и набрасывался на людей, а третий был лентяй и бездельник.
Однако с помощью этих людей и случайных наемных рабочих собирали сено для лошадей, возделывали поля, на равнине урожай был хороший. На скотном дворе блеяли овцы, стояло несколько лошадей и коров.
Збышек надеялся после того, что ему уже удалось сделать, достигнуть со временем хороших результатов. Жаловался только на то, что его очень притесняли с десятиной в пользу духовенства и надоела возня с поселенцами, и еще на то, что на границе рубили У него лес, а сосед вел с ним войну из-за луга.
На целый вечер хватило этих жалоб на судьбу, но несмотря на это Збышек был счастлив, весел и здоров. Бесконечно радовали и занимали его рассказы сына о войне и о всех испытанных им передрягах.
Старик по своим делам ездил часто не только в Бохнию, но и в самый Краков. Разговор перешел на князя. Мартик был уверен, что скоро увидит его в короне, после того как Познань и Гнезно перешли в его руки.
Но Збышек покачивал с сомнением головой.
— Дай ему, Боже, и здесь, и на небе корону. Я от души ему желаю… но когда так потолкуешь с тем и другим и наслушаешься всего… страх берет!
— Почему страх? — с удивлением спросил сын.
— Много у него врагов, — отвечал старик. — Особенно немцы им недовольны.
Мартик вспомнил слова Греты перед его отъездом и начал расспрашивать.
— Почему же им так худо? Кто жалуется на него?
— В Кракове, — говорил отец, — почти все немцы против него, потому что он из всех князей меньше всех онемечился, а еще потому — как они говорят, — что он с них кожу сдирает.
— Ха, ха! — смеялся Мартик. — Да с кого же и брать, если не с них? У нашего пана нет наследства ни от отца, ни от дяди, ни от брата. Кто же ему даст денег, как не его подданные? Но ведь для того чтобы они могли спокойно вести свою торговлю и наживать богатство, он за них проливает и свою, и нашу кровь. Что же он будет даром это делать?
— Ну вот, а они пищат, жалуются, — возражал Збышек, — и… что хуже всего, — грозятся отомстить… Болтают свиньи, что будут искать себе нового пана.
Услышав это, Мартик в гневе вскочил с места и погрозил кулаком.
— Пусть себе поют! — крикнул он. — Мы им заткнем глотки! И принялся расспрашивать отца, где он это слышал. Збышек отвечал, что это мог каждый услышать: на рынке в Кракове немцы громко говорили, что им невозможно жить под польским князем, потому что при нем верх взяли рыцари и шляхта, и все их задирают, а у Локотка последний воин больше значит, чем краковский войт.
— Да иначе и не должно быть! — сказал Мартик.
Збышек тревожно оглянулся, не слышит ли кто, и прибавил по секрету, что, по слухам, мещане уж сговорились с силезцами выгнать Локотка из Кракова. Другие же уверяли, что опять идут переговоры с чехами. Мартик промолчал, но про себя подумал, что теперь он понял, на что намекала Грета, и что было бы благоразумнее сидеть теперь в Кракове, чем спешить на поморские земли. Заговор против князя так его возмутил, что он заранее поклялся отомстить жестоко его врагам. И напуганный словами отца, он едва высидел несколько дней в Верушицах, — так тянуло его в Краков.
Он хорошо знал город еще с того времени, когда они жили на Охотничьем хуторе, знал и мещан, — значит, ему и надо было сидеть в Кракове на страже. Все складывалось к тому, чтобы не разлучаться с Гретой. Он уже было совсем собрался, да полил дождь и задержал его дома, но нетерпение его все росло, и на другой день еще до рассвета, хотя дождь не переставал идти, он сел на коня и поехал еще скорее, чем приехал сюда. Князь Локоток был в это время в Кракове, хотя ему и надо бы было ехать на Поморье и вести переговоры с вероломными крестоносцами. Мар-тику хотелось увидеть его лично и передать ему то, что он слышал. Едва добравшись в грязь и распутицу до Кракова и поместившись в первой попавшейся гостинице на Околе, где его не знали, и где он назвал себя шляхтичем из-под Бохнии, Мартик на другой же день поспешил в замок. Здесь уж не видно было той пустоты и заброшенности, как несколько лет назад. С тех пор построили большое каменное здание, в котором жила княгиня с детьми и куда иногда приезжал Локоток; быстро поднялись три костела. Вокруг всего замка шли крепостные валы и укрепления.
Князь Владислав и жена его для себя не искали роскоши прежних владетелей, но для народа и иностранцев они должны были иметь большой двор и окружать себя королевской пышностью, как претенденты на польскую корону.
В торжественные дни все в замке наряжались в богатые, яркие костюмы, а в обыкновенные дни и господа, и слуги все одевались просто, так что трудно было принять их за таких знатных людей и их прислугу. Княгиня Ядвига была уже немолода и, вынужденная скрываться в годы изгнания князя у мещанина в Радзееве, привыкла к простому обиходу и скромной одежде.
Вечно занятая детьми, которых она нежно любила, она почти заменяла им няню и служанку. Неохотно отдавала их в чужие руки и старалась как можно реже оставлять их без себя. Княжеская семья жила, как живут люди, видевшие нужду и привыкшие довольствоваться черным хлебом. Но при дворе был заведен двойственный образ жизни. В своей семье жили как зажиточные помещики, не заботясь об излишествах и пышности. Но когда ко двору приезжали чужие, например, папский легат, посол от крестоносцев или шляхта из дальних земель, тотчас вынималось все самое лучшее и самое богатое. Слуги надевали праздничное платье, Ядвига сбрасывала серую будничную одежду, а князь облекался в пурпурную мантию.