— Таможни внутренние убрала. Дворянский банк устроила… Доимочную канцелярию упразднила… Финансы гарненько поправила.

— Пропивают денежки дворяне. Сама я их в роскошь да в расходы втянула, за Версальским двором гоняючись.

— Е, чаривниченько моя!.. Не только пропивают… И учатся. Московский университет, ось подивиться, какие науки!

— «Науки юношей питают, отраду старцам подают», — тихим голосом грустно как-то продекламировала государыня. — Дай Бог, чтобы на пользу те науки пошли. Я хотела, чтобы на пользу. Не верю я Ломоносову… Все сие лесть…

— Академия художеств… Театр… Первая гимназия для дворян и разночинцев… ось подивиться!..

— В Казани.

— А що в Казани?.. Со временем и в других городах поставишь, моя мамо. Лиха беда — начало.

— Тяжело, Алеша, крестьянам живется. Нос вытянешь — хвост завязишь. Хотела дворянам помочь — крестьян обременила.

— Э, мамо!.. А каков Петербург учинила?.. Красоты-то сколь много!

— Да что ты, Алеша, точно слово посмертное, похвальное надо мною говоришь, заслуги мои поминаешь. Даже страшно мне стало с того.

И замолчала надолго. Было слышно, как в ночной тишине падал с тихим шорохом со свечей нагоравший воск. Ночь медленно и печально шествовала по дворцу.

За ширмами истопник принес дрова и свалил их на пол. Он стал растапливать печку. Запахло сосновым, смоляным дымком, загудело вдруг занявшееся пламя, задребезжала бронзовая заслонка. Истопник, неслышно ступая, ушел.

Государыня повернулась с лицом к Разумовскому. Слезы блистали на ее темно-синих глазах.

— О чем ты, мамо?.. Ай неможется?

— Чувствую… Потухает во мне искра Петра Великого.

XVIII

12 декабря 1762 года у императрицы открылась жестокая рвота с кашлем и кровью. Врачи Мунсей, Шиллинг и Крузе пустили ей кровь. Весь организм императрицы был воспален. Жар долго не унимался, но 17-го неожиданно последовало улучшение.

Государыня приоделась и вышла в рабочий кабинет. Она вызвала к себе графа Адама Васильевича Олсуфьева и продиктовала ему сенатский указ с повелением освободить многих заключенных и изыскать средства к отмене налога на соль.

— Бог посылает мне выздоровление, — сказала она. — Мой долг отблагодарить Господа и дать облегчение народу. Сие незамедлительно надо исполнить.

Остаток дня она провела в молитве и в беседе со своим духовником.

— Рождество Христово близко, — сказала государыня. — Так хотелось бы дожить… Будь ко мне поближе… Может, еще сподоблюсь приобщиться Святых Таин.

Вечером 23 декабря послали за духовником. Государыне опять стало хуже. Она приобщилась и после тихо лежала. К ней привели Пунюшку, она приласкала его, но как-то равнодушно и безразлично и закрыла глаза.

В Сочельник ее соборовали. После соборования государыня почувствовала себя крепче и приказала позвать великого князя, великую княгиню и графа Олсуфьева.

— Адам Васильевич, — сказала она. — Слушай и запиши. — Потом обернулась к великому князю и глубоким голосом сказала: — Петр Федорович, последние минуты жизни моей настают. Я много для тебя сделала и многое тебе простила. В благодарность за сие обещай мне никого из моих не обижать. А в особенности побереги графа Алексея

Григорьевича Разумовского и камергера Шувалова… И всех, кто на моей службе находился, считай верными слугами. Предай забвению, если что тебя в них огорчало… Великий князь заплакал и сказал, всхлипывая:

— Обещаю все приказания вашего величества исполнить точно и неизменно.

— А теперь покиньте меня все… Хочу быть одна… Надо все обдумать.

Оставшись одна, государыня лежала в крайней сосредоточенности. Кто знал ее близко — знал — она «преодолевала страх смерти рассуждением».

Вечером опять около ее постели собрались все близкие, и государыня так спокойно, как будто это касалось кого-то другого, отдала все распоряжения о своем погребении.

25 декабря, в 4 с половиной часа пополудни, когда стала зимняя ночь и только-только начали зажигать на набережной фонари, императрица Елизавета Петровна на пятьдесят третьем году своей жизни тихо угасла.

Великий князь с великой княгиней, граф Разумовский и врачи были в это время у постели умирающей. В соседние залы были созваны сенаторы, высшие сановники.

Когда Елизавета Петровна с последним вздохом закрыла навеки глаза, запертые двери в ее опочивальню были растворены настежь, и старший сенатор князь Трубецкой объявил на весь притихший зал:

— Государыня императрица Елизавета Петровна в Бозе почила.

Тихий шорох пронесся по зале. В группе иностранных представителей шептались:

— Его величество случай пришел на выручку королю Фридриху в последнюю минуту.

Никто не сомневался, что со смертью государыни, кончилась и война с пруссаками.

Рыдания и плач раздались в зале. Великий князь вышел из опочивальни умершей и, прямой и суровый, не отвечая на низкие поклоны, ни на кого не глядя, прошел в домовую церковь. Великая княгиня осталась при теле императрицы и заперла двери в приемную. Врачи стали готовить тело государыни для выставления его народу.

Через три часа двери покоев государыни были снова раскрыты настежь. Собравшемуся к этому времени народу было разрешено поклониться государыне. Чины двора, сенаторы и академики потянулись в опочивальню, где на постели, среди свежих цветов, между вазонов с гиацинтами, которые любила государыня, лежало прибранное ее тело. Опавшие щеки были слегка подкрашены, посиневшие маленькие губы таили скорбную усмешку, и в колыхающемся пламени свечей дрожали тени черных ресниц. Великая княгиня сумела мертвой государыне вернуть ее былую красоту и прелесть женского обаяния. Вся в черном и в длинной черной траурной вуали, она стояла в головах, устремив печальный взгляд на лицо почившей.

Один за одним выходили в аванзалу поклонившиеся покойнице. Академик Ломоносов вышел последним. Его большое помятое лицо было заплакано. Глаза в красных, набухших слезами веках горели огнем вдохновения. Он остановился в дверях, протянул руку к смертному одру и медленно, слово за словом, стал бросать во внезапно притихшую залу свое последнее прощание:

— Се Елизавета!.. Петра Великого великая дщерь… благочестивая… щедрая… мужественная, великодушная, всемилостивейшая… самодержица… моя избавительница, защитница… просветительница… слава моя, вознесшая славу мою… во гроб снисходит!.. Рыдайте, области, насладившиеся кроткой ее державой, в слезы обратитесь, великие мои моря и реки!.. Все верные мои чада, к Богу возопийте!..

Он зарыдал. Ему рыданиями ответила толпа.

— Упокой Спасе в вере к Тебе представльшуюся. И царствия твоего сопричастницу сотвори, на Тя — бо упование возложи, человеколюбе… — Ломоносов опустился на колени, припадая к полу в долгом земном поклоне.

Блестящее и красивое царствование дочери Петра Великого было окончено.

XIX

Четыре года Рита Ранцева с племянницами Разумовского Августой и Елизаветой прожили в Риге. Война мешала ей ехать дальше сухим путем, ехать морем боялась. Она жила на городской площади у трактирщика и всякий раз, как входила под большие ворота, где в темном своде висела черная доска с фамилиями жильцов, невольно взглядывала на нее и улыбалась.

«О, людская тщета!..» На доске четко мелом было выведено немецкими буквами:

«Госпожа Ранцева и принцессы Августа и Елизавета Таракановы».

«Хороши принцессы, — думала Рита. — Козацкие дети…» Но, памятуя просьбу Разумовского и слова императрицы, держала и воспитывала девочек, как принцесс.

28 декабря 1762 года Рита была разбужена медленным и глубоким погребальным звоном. Начали в православном соборе, отозвались на колокольне лютеранской кирки, потом зазвонило било католического костела.

«Бам, бам… бам-бен-бам… бен-бан-бам…», — плыло и разливалось над городом.

Из «С.-Петербургских ведомостей», с опозданием приходивших в Ригу, Рита знала о болезни государыни. Но последний бюллетень от 17 декабря был очень благоприятный. Императрица поправлялась. Она была не так стара… Впрочем, звон мог быть и по другой причине — могли быть погребения чинов русской армии, ежедневно десятками умиравших в рижских больницах. Смущала лишь слишком большая торжественность перезвона. Он усилился, стал менее печален, еще более внушителен и торжествен. Рита взяла девочек и пошла к православному собору.