По рядам немецкой конницы пронеслось шорохом:
— Зейдлиц кинул трубку!..
— Он кинул трубку!..
В суровом, грозном и величественном молчании полки понеслись на русскую пехоту.
Тяжелый фронт остановленных в наступательном марше русских полков был сломан. Против конницы Зейдлица были не полки и батальоны, в грозном боевом порядке готовые к атаке, ожидающие удара, как крепости составленные из людских грудей и штыков, но отдельные кучи людей разнообразного вида и численности. Там какая-то рота успела выстроить некоторое подобие каре, там просто несколько человек прижались друг к другу спинами и держали ружья штыками вперед. Они твердо усвоили сказанное им: «Где неприятель — там и фронт», и они создали фронт навстречу скачущей галопом коннице Зейдлица. Зейдлиц по большому опыту знал, что, когда фронт так разбит и нет управления — люди сдаются. Сейчас они бросят ружья и одни станут на колени и поднимут руки, моля о пощаде, другие бросятся бежать. Но они стояли, как стоят скалы под напором волн свирепой бури — твердые и непоколебимые. Они ожидали атаки «с превеликой неустрашимостью»… Всего двадцать шагов отделяло прусские эскадроны от русской пехоты. Они стояли… Они окутались дымом батального огня, и где-то между ними спрятанные пушки шарахнули картечью.
Конница налетела на них. Кирасиры и драгуны старались настигнуть защищавшихся ружьями гренадер длинными палашами и колоть и рубить их в лицо.
В жуткие эти минуты, в пороховом дыму, когда все было неясно и точно призрачно, немцы увидели нечто ужасное… Гренадер приложился, чтобы стрелять, но заметил, что у ружья его нет курка. Он схватил мушкет, как хватают вилы, когда бросают тяжелые хлебные снопы на высоко навитые скирды, и с маху ссадил здорового кирасира с коня и отбросил его в поле… В этих кучках прусские кавалеристы видели человека. Он стоял с обрубленной по плечо рукой. Из плеча густым темным потоком текла кровь, но гренадер не сдавался и не падал, здоровой рукой тяжелым четырнадцатифунтовым ружьем он отбивал удары палаша наскочившего на него кирасира. Солдат с отрубленной ногой свалился на упавшего с коня кирасира и, придавив его руками к земле, грыз ему зубами горло… Мертвые стояли в рядах, опираясь на живых, и увеличивали преграду коннице. Везде был фронт, как ни заскакивала с боков и сзади конница, везде было сопротивление, какого до сих пор не знала конница Зейдлица. Бойня шла часами, а сопротивление не ослабевало. Многое множество людей и лошадей лежало на поле.
И случилось небывалое: Зейдлиц подал сигнал отступления.
Расстроенная конница беспорядочными группами ускакала за Цорндорф. В Древицом лесу Зейдлиц собрал эскадроны. Он дал им оправиться, приказал сделать новый расчет, накормить лошадей, а сам поскакал смотреть, что делается на поле сражения.
Там продолжалось небывалое и невообразимое. 27 русских батальонов Обсервационного корпуса сбили пруссаков и гнали их к деревне Цихерну. Фронт повернулся поперек, крики «ура» смешивались с пьяными воплями и проклятиями. Зейдлиц собрал 60 эскадронов и огромной лавиной обрушился на Обсервационный корпус. Вчерашние рекруты, которым, по указанию Шувалова, внушали, что пехота — только прикрытие для артиллерии, полагавшие всю веру в свои пушки, с отчаянными криками: «Кавалерия!.. Кавалерия!..» — бросились в стремительное бегство, все и всех увлекая за собою. В пыли и дыму все перемешалось. Свои… Чужие… Гренадеры и мушкетеры корпуса Броуна, откуда-то взявшиеся русские кирасиры Демику, казаки Ефремова и несущаяся лавина драгун Зейдлица.
Все старшие начальники Обсервационного корпуса, начиная с самого Броуна, были переранены и попали в плен. Большинство офицеров погибло. Зейдлиц преследовал бегущих до самого Картшена, где захватил корпусную казну и множество совершенно пьяных гренадер.
Лишь в седьмом часу вечера Зейдлиц прекратил свои атаки и приказал трубить «сбор».
Теперь ему казалось, что победа была полная. Его голова могла оставаться на его плечах.
Граф Шверин, передав Зейдлицу приказание короля, поехал обратно к тому месту, где, по его предположению,
должен был находиться Фридрих. Он побоялся ехать через пылающий Цорндорф и взял левее, напрямик, полями, по невысоким песчаным холмам.
Он уже отъехал версты две от Цорндорфа, когда услыхал странные, дикие крики, протяжный свист и увидал, как внезапно из балки, из кустов, оттуда, где должны были быть пруссаки, появилось несколько всадников. Они были на маленьких лошадях, в длинных одеждах и в высоких шапках. Они быстро скакали, стараясь охватить его кольцом.
— Ату!!! Ату яво!.. А-та-та-та-та!.. — раздавались крики.
— Дяр-ржи!.. Дяр-ржи яво!..
Стрела просвистала над ухом Шверина, и звук ее порхающего полета показался Шверину отвратительным. От него пересохло у него в горле и во рту стал противный металлический вкус. Он дал шпоры коню, ударил его хлыстом и стал было уходить. Но, спускаясь с холма, он попал на топкий луг, конь увяз задними ногами и пока справился — вот они — подле него были казаки.
Один, в розовом халате, перебросив пику товарищу, смело по болоту подлетел к Шверину и схватил его лошадь под уздцы. Шверин не сопротивлялся. Казаки переговаривались между собой на непонятном Шверину языке.
— Ты чего ж, Канфара, один-то управишься?
— А то нет…
— Ить он какой здоровый… Чистый бугай… Поди, енарал…
— Ну-к что ж, доведу и енарала.
— Ты яво краешком леса… По-над озерами… Так ладнее будет.
— Сам понимаю.
Часа два Шверин с казаком ехали стороной поля сражения, и странно было молчание леса, когда кругом шел грохот и гул пальбы и музыка мешалась со страшными человеческими криками. За какой-то деревней вдруг показались зеленые фуры русских обозов, палатки и солдаты, мирно варившие что-то в котлах. У одной из палаток стояли часовые, подле нее казак остановился. Из палатки вышел прекрасно одетый офицер в темно-зеленом, шитом золотом кафтане. Шверин обратился к нему по-французски:
— Где я нахожусь и кто вы такой?..
— Я — поручик Бибиков… Адъютант генерала Фермора. Вы у нас в плену. А кто вы?..
Из палатки еще вышло несколько русских офицеров.
Казак спрыгнул со своей лошади, пустил ее и держал лошадь Шверина под уздцы.
— Я граф Шверин, адъютант его величества короля. Я прошу вас отпустить меня на честное слово в Кюстрин, чтобы забрать слугу и вещи. Я сдаюсь военнопленным и ручаюсь своим словом, что вернусь.
Бибиков не знал, что ответить. Один из офицеров, который был старше, сказал по-русски:
— Александр Ильич, при графе Апраксине так делали, что офицеров на пароль отпускивали… И в шведскую войну то же бывало.
— Хорошо, — сказал Бибиков и обратился к казаку:- Как твоя фамилия, станица?..
— Чегой-та?..
— Как звать-то тебя?..
— А, звать-то?.. Звать — Ондрей…
— Ишь ты какой?.. С тобою и не столкуешь. Другой офицер пришел на помощь Бибикову.
— Чей ты? — спросил он.
— А?.. Я-то, — обрадовался казак. — А?.. Канфара…
— Ну вот что, Канфара, ты доведешь немецкого генерала до линии и там его отпустишь к своим.
— Што ты, барин, — изумился казак, — не с ума ли сошел, как его пустить?.. Ить уже он наш. Пусти-тка, так конь такой добрый, тотчас унесет, и не сустичь будет.
Офицеры переговорили между собою и решили, что, пожалуй, казак и прав. Шверину предложили спешиться и повели в штабную палатку.
В семь часов вечера конница Зейдлица прекратила атаки. Прусская пехота находилась в таком состоянии, что двинуть ее вперед было совершенно невозможно.
В вечереющей дали было видно, что русские полегли рядами, как скошенная трава.
Прусские драгуны собрались подле ставки короля и рассказывали о своих атаках.
— Ваше величество, мы их рубим саблями, а они целуют ствол ружья и не выпускают его из рук. Еще никогда ничего подобного с нами не было.
— Да, — процедил сквозь зубы король, — эти северные медведи неповоротливы, но они держатся стойко, тогда как мои негодяи на левом фронте бросили меня, побежав, как старые………….