— Видите, Александр Федорович, — отозвался Лотосов и закашлялся. — Оскорбление-то уж очень сильное… И на глазах… кха… кха… проклятый кашель… у женщины… на глазах у Павла Ивановича… Согласитесь… Пощечина… Подлец… Подлеца так просто не проглотишь, пощечину, даже и по-беженскому масштабу, не съешь.

— Да… да… конечно, — смутился Алик и стал выколачивать о пепельницу трубку.

— Князь, мое мнение такое, — вскидывая монокль, сказал Лобысевич-Таранецкий, — дуэль неизбежна. Но я совершенно согласен с вами, ваше сиятельство, что эти пустые дуэли иностранцам надоели, и я настаиваю, подчеркиваю — настаиваю, — ввиду тягости оскорбления, на дуэли с обязательным смертельным исходом.

Князь, набивавший трубку, остановился, мягким движением отложил в сторону красный гуттаперчевый мешочек с табаком и сказал:

— Нет… Нет… Я, господа, против этого. Я не могу этого допустить. Позвольте, господа… Я обоих их знаю. Серега, при всех своих недостатках, дельный малый. Он все-таки ценный работник. Он, господа, — я могу это вам сказать, — единственный человек, обладающий неопровержимыми данными, что наш обожаемый Государь жив. Он изучил все следствие Соколова, и он нашел и подметил там намеки, и по этим намекам уже пустил разведку. С его смертью погибнет дело первостепенной важности… Кусков, господа… Вы не знаете Кускова! Кусков, господа, ведь это тип того русского офицера, на каких мы можем только молиться. Это рыцарь без страха и упрека. Это такое горение любви к Родине, какое редко найдешь. Нет, господа, кусковых становится все меньше и меньше и, если мы этого убьем… Убьем других, что же останется для России?

— Тем более, Алик, — сказал Синегуб, отрываясь от сигары, — Кусков не съест так "подлеца".

— А Муратов — пощечины, — сказал Лобысевич-Таранецкий.

— Что же вы придумали, князь? — сказал Лотосов.

— Я понимаю, я понимаю, господа, — сжимая и разжимая в руке мешочек с табаком, говорил Алик, — я понимаю всю запутанность, сложность, сугубость, так сказать, положения… Но, господа, господа!.. Что же, мы будем стоять и смотреть, пока один не убьет другого? Нет!.. Мы не палачи, мы не большевики, мы не чрезвычайка…

— Именно, князь, мы не большевики, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Если бы мы были большевиками, социалистами, мы бы их помирили. Там это можно. Получил пощечину — на тебе деньги и поезжай в другой город проветриться. В другой раз будь осторожнее и не ухаживай за чужими женами. Но мы, князь, старые русские дворяне, лишенные всего. У нас отняли имущество, отняли наши поместья, сожгли наши поэтичные усадьбы, но, князь, чести у нас еще никто не отнимал, и мы не можем отнять ее ни у Муратова, ни у Кускова. И чем лучше они, тем более жестокой должна быть дуэль.

— Я, господа… Может быть, это и нехорошо, — заговорил князь Алик. Он встал со своего места и начал ходить широкими шагами по ковру, — может быть, это и смешно, но я бы вызвал их к себе и предложил помириться… протянуть друг другу руки и поцеловаться… Ведь, господа… Я не хочу ничего, ничего худого сказать про графиню… Но, господа, кто не знает, что она за женщина? И тут… Серега просто погорячился, как всегда…

— Князь, — сказал Лобысевич-Таранецкий, — тут вопрос не о графине, а вопрос об оскорблении, не смываемом иначе, как смертью.

— Ну, хорошо, господа, — князь остановился у пианино. — Хорошо. Пусть съедутся с пистолетами в Венсенском лесу, и там мы потребуем, чтобы они на месте дуэли помирились. Ваше превосходительство? Как вы думаете?

— Я думаю, что Муратов никогда на это не пойдет. Кускова я не знаю, — сказал Лотосов.

— Положим, — сказал князь, — и Кусков, пожалуй, не согласится. Ах, какая история! Но мы уговорим. Это наш священный долг помирить их.

— На потеху французам, — сказал Синегуб. — Ну, хорошо, до первой крови.

— Это, князь, не выход, — сказал Синегуб.

— Ваше сиятельство, — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Позвольте мне формулировать мое предложение.

— Пожалуйста, — сказал Алик, зябко пожимаясь.

— Надо сделать так, чтобы иностранцы не могли смеяться над русскими — для этого смерть одного из противников обязательна. Это удовлетворит и дуэлянтов, по крайней мере, насколько я могу говорить от своего доверителя, Сергея Сергеевича Муратова. И я предлагаю — американскую дуэль.

— То есть?

— На узелки… Кто вытянет пустой кончик платка — тому смерть. Застрелиться через двадцать четыре часа.

— Это садизм в духе чрезвычайной комиссии. И притом… Американскую дуэль никогда не предлагают секунданты. Она решается самими дуэлянтами.

— Верно, князь, но теперь совсем особые времена, и это самый совершенный способ дуэли в случаях слишком тяжких оскорблений, — сказал Синегуб.

— Я, господа, не могу, не могу на это согласиться. Пойдем на голоса. Ваше превосходительство?

— Иного выхода нет.

— Павло?

— Я держусь того же мнения. Американская дуэль -

наилучший выход.

— Но, князь, отчего вы волнуетесь? — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Ведь это не обязательно. Любая сторона может не согласиться и уехать. И конец.

— Светик никогда на это не пойдет.

— Серега тоже, — сказал Синегуб.

— Ничего другого не остается, князь, — сказал Лотосов.

— Я бы предложил так, — сказал Синегуб. — Завтра утром объявим им обоим, и, если оба соперника примут условия, завтра в полночь мы соберемся у le Rignon. Под звуки танго графиня протянет в зажатой руке два кончика платка. Из них один с узелком. У кого пустой — тому смерть. Тот, кто вытянет жизнь, — должен сейчас же на трое суток покинуть Париж. Другой едет… на следующую ночь… Ну, хотя бы в Auteuil, в Bois de Boulogne, и там стреляется…

— Это садизм большевицкой чрезвычайки! — воскликнул Алик. — Вы, ваше превосходительство?

— Я что же… Как они… Секунданты…

— Три голоса, ваше сиятельство, "за", — сказал Лобысевич-Таранецкий. — Вы один против.

— Это смертная казнь!.. Это убийство!..

XXXII

В ушах еще звучали скрипки, игравшие танго, в глазах еще крутилась на стержне стеклянная дверь шикарного ночного ресторана, когда Светик поднялся с Арой в ее комнату. Он повесил на крючки свою старую шляпу и зеленое пальто.

— Теперь, — сказала Ара, пряча у него на груди плачущее лицо, — теперь все равно… Все можно… Я твоя.

Перед глазами Светика все стоял шумный, яркий ресторан. Казалось, он еще слышал резкие звуки тарелок Джаз-банда. За соседним столиком усаживались какие-то Французы. Офицер в голубовато-сером мундире со стоячим воротником с вышитым номером, с колодкой орденов во всю грудь презрительно и высокомерно смотрел на скромный пиджак Светика. Два штатских, утрированно, по моде одетых, со слишком тонкой, острой складкой на коротких, узких книзу брюках, в лакированных башмаках с бантами, прилизанные, с блестящими от брильянтина черными затылками, были с офицером. С ними дама.

Она села спиной к Светику. Ее спина, обнаженная узким мысом почти до пояса, блестела при свете люстр холеной кожей. Возле их столика суетились лакеи. Подали шампанское и коктейль. Муратов, прямой, строгий, сидел молча, наискось. Рядом с ним — бледный изящный Алик. Лицо Алика все время подергивалось.

В голове столика села графиня Ара. Ее рост, красивое сложение, яркая русская красота привлекали всеобщее внимание. Она была сосредоточенно важна. Опять, как пять лет тому назад в Петербурге, она чувствовала себя при исполнении каких-то сложных, пахнущих кровью обязанностей. Это точно подстегивало ее. Она была возбуждена и величаво красива.

Что-то ели, что-то пили. Огни слепили глаза, музыка разгоняла думы, и казалось Светику, что он — не то попал в дом умалишенных, не то играет в какую-то волнующую пьяную игру, не то снится ему замысловатый сложный сон.

Синегуб следил за часами и, когда стрелка показывала без пяти минут двенадцать, он значительно посмотрел на Алика и графиню и сказал: "Пойдемте!"

Все трое встали. За столом остались Светик, Лобысевич-Таранецкий, Лотосов и Муратов. Было всем тяжело. Лобысевич-Таранецкий, нахально обернувшись, сквозь стекло монокля смотрел на плечи французской дамы. Лотосов играл ножом, барабаня лезвием по краю тарелки. Муратов гордо смотрел вдаль. Ни один мускул не шевельнулся на его лице.