XXII
Шкуры ягуаров были высушены, отчищены и так отделаны, что сделали бы честь заправскому скорняку. Игрунька разложил шкуру своего на столе, на веранде постовой гациенды, и любовался ею. Клал руку в пушисто-приподнятый мех, отходил на шаг и смотрел на красивое сочетание колец, четвероугольников и пятен на желто-оранжевой шерсти.
"Хорошо мы с Моринаго разделали, — подумал он, — хотя бы самому Мищенко (Известный скорняк и чучельщик в С.-Петербурге) впору. Как пушист, наряден и богат этот мех. Такого и у индейцев не купишь. А потому что свой!., свой…"
Игрунька повернул мех боком, сделал складку. "Нет, отличный мех!.. Нигде кожи не видать… Как мягко разделан!.. Прелесть!.. А я был пьян в тот день от рома и вина… Пьян и счастлив… Жарко светило солнце. Бесконечными казались прерии. Лес на берегу Пилькомаи едва синел на горизонте. Голый эвкалипт был так значительно красив. Один из ковбоев убил белую гарсу. Мы выдернули из нее перья и украсили ими шляпы. Совсем как эспри! Это был дивный день. Да и вообще жизнь — чудесная штука.
Кому же подарит он эту шкуру? Ее надо непременно подарить. Первый трофей серьезной охоты в Южной Америке. Не себе же оставлять!.. Подарить Аните, юной стройной креолке, жене банкира. Как она целовала его в прошлое воскресенье! Оторваться нельзя! Он называл ее единственной и несравненной, а сам торопился на гациенду дель-Венадос, где его ждала лиловая мулатка донна Луиза. Все цветные. Цветные доступнее и страстнее. Конечно, все равно, кому подарить: Аните, или донне Луизе, или Пепите, цветочнице из «Испании», бедная девочка совсем сохнет по нем. Хотела прискакать на форт генерала Дельгадо. Этого недоставало! Они все одинаковы. Все хороши. Даже донна Мария, вдова пароходовладельца, пышно расцветшая дама тридцати пяти лет. У нее уютнее всего. Так мило остановиться у нее, в роскошном доме, на лучшей улице, в полном комфорте. Стать под ее руководством на две недели снобом и от нее делать эскапады на окраину города к Аните, в гациенду дель-Венадос к страстной Луизе или, в отсутствии Марии, затаскивать к себе Пепиту…
Жизнь бесшабашная!.. Раз муж Аниты чуть не застал их. Игрунька, скомкав платье и схватив сапоги и саблю, выскочил со второго этажа в клумбу цветов… Ковбои стерегли его, когда он ехал от донны Луизы, чтобы убить, но Луиза дала ему самую резвую лошадь, и он ускакал. Донна Мария застала его с Пепитой в своей спальне. О, что тут было! И слезы, и яд, и кинжал. И все забылось в буре страсти, орошенной слезами. Красивы были томные глаза в бриллиантах слезинок. А плачущая женщина оказалась еще страстнее.
Молодчина ты, Игрунька!.. Высоко держишь русское знамя в стране песен, кастаньет и дикой страсти!
Нет, если дарить эту шкуру, то любимой…
Любимой?
Той, что любишь всегда, по ком тоскуешь, кого ждешь и о ком молишься!
Как давно он не молился. Что сказала бы милая мама, если бы узнала, что он и "Отче наш" позабыл…
Нет, Бога я не забыл…
Вчера мне принесли, письмо. Пишет Мая…
Любимой…
Игрунька достал из кармана смятое письмо. "… Я разошлась с мужем и начала дело о разводе. Я не могу быть женой человека, не любящего Россию…" Строки тонкого женского почерка плыли у него перед глазами.
"… Чем дальше я от России, тем больше ее люблю… Я живу теперь в Нише. Вы не поверите, Игрунька, я портниха и знаменитость. После m-me M., покровительствующей мне, я лучшая вышивальщица и модница. У меня маленький домик, утопающий в цветах. Розы, розы, розы. Цветы — моя слабость. Как мы культурны, как мы, русские, высоки душевно, полны красотой, и как мы этого раньше не замечали. Только теперь видно. Ах, как хороша была Россия! Часто вспоминаю вас, Игрунька, как были вы милы в вашей гусарской фуражке, когда уезжали из Спасского на Каракале. Я никогда не забуду этой минуты. Несся печальный благовест от сельского храма. Приникнув к земле, дрожало стоном небо… А я отпускала вас в неизвестность… Любимого!.. В Нише видела вашего брата Олега. Он в лейб-казаках. Они стояли одно время в Нише. Какая физическая и духовная красота была в этой горсточке молодежи, сохранившей свои мундиры, алые и голубые погоны, белые портупеи шашек и самые шашки… Точно рыцари пришли к нам. Рыцари чести и меча. Мы все влюбились в них! Они пели молитвы и гимн, и им Россия была не пустой звук. Они страдали за нее, они страдают и будут страдать ради нее, но ей не изменят! У меня в ушах звучит какой-то стих или песня, что слышала я на их празднике 4 октября, в день памяти Лейпцигской битвы. Олег сидел подле меня и говорил мне: "С каким бы удовольствием я сел на вороного коня и под родным штандартом с сотней лейб-казаков из-за ближних холмов на врага устремился. «Ура» их, как гром, нарастает, когда на полковника их царь георгиевский крест надевает. И, восторгом горя, пред глазами царя, не спеша, в окровавленном строе, боль от ран заглушив, лишь ряды сократив, идут лейпцигской битвы герои".
Это было нескладно, но когда я видела их сокращенные ряды, маленькую кучку, горсть героев, я поняла это.
Тогда — и теперь. Тогда геройство — и теперь. Теперь сохранить царя в сердце своем — куда большее геройство… Что сказать о наших? Увы, кругом суета сует. Мара Трубчевская развелась и вышла замуж за Алека, помните, мужа Ксаны Вятской. И уже разводится. У Виры Дороговой родился сын и умер от тифа. Несчастная не может утешиться. Жена Константина Петровича Санеева бежала в Италию с Павликом Бариновым, укравшим чужие бриллианты. Занимается теперь спекуляцией. Баболовы открыли русскую чайную в Дубровнике, и Кока с Зиной поют и танцуют русскую. Зина, говорят, два раза уже fausse couche (Выкидыш (фр.)) устраивала. Марфинька Грайская, кокаинистка и пьяница, путается с сербскими солдатами… Да… все переменилось. Леша и Нина служат в банке, а Куломзин, помните, комиссар в Спасском, бежал от большевиков и теперь служит в Сербии в "катастарской секции", землю меряет и планы снимает".
Игрунька скомкал письмо и положил его в карман. Все показалось теперь иным кругом него. Бледная, тусклая, вялая, совсем некрасивая и незначительная, лежала снятая шкура ягуара на кривом дощатом столе. Голая паутина веток и стеблей винограда и вьющейся розы на жердях веранды томила скукой. Была зима. Деревья и кусты потеряли листву. Но было жарко, как летом. Дни были однообразно длинные. Часто перепадали дожди.
Игрунька прошел в свою комнату. Четыре шага в длину, три в ширину, стены с облупившейся известкой, койка, стол, соломенный стул, окно, а за окном темный, девственный лес.
Лают обезьяны, кричат попугаи. За лесом — прерии, бескрайние степи, и далеко на горизонте купа деревьев — почтовая станция 27. Это было заманчиво и хорошо год тому назад, когда он сюда приехал с лейтенантом Монтес деОко…
Но теперь, когда он стал лучшим стрелком, фехтовальщиком и охотником, все это не то.
Про него говорят, что он "ha sabido seguir e recto, camino de honor".
"Неправда! Не он, а те… Светик, Олег, те, про кого так пишет Мая, они, а не он — рыцари чести!..
Боже! Боже! Как хочу я… Как готов… страдать… пожертвовать жизнью для родины!"
И как пуста жизнь вне родины. Эта выделанная им и Моринаго шкура ягуара точно указала ему совсем новые пути. Ее нужно подарить любимой.
Но любимая там, а не здесь. Не Анита, не донна Луиза, не Пепита, не донна Мария — любимая, а любимая там…
Мая!..
Игрунька вышел из комнаты по бамбуковой лестнице, спустился с веранды и пошел бесцельно по лесной звериной тропинки вдоль реки Пилькомаи. Он шел один, без оружия, без шляпы, шел, позабыв все.