Вдруг открылись двери святейших покоев, и из них вышел папа Пий X, умерший во время Великой войны и почитавшийся католиками святым.

Студенты в страшном смятении склонили головы. Видение благословило их и сказало ясным, отчетливым голосом: "Estote boni animo. Nolite turbare. Fidem habete. Anno milesimo nongentesimo vicesimo quinto cristianitas triumphabit in toto mundo. Estote instantes, laborate et orate et sperate… Jesus Cristus vos non relinquet" (" Не беспокойтесь … Не тревожьтесь… Веруйте… В 1925 году христианство восторжествует во всем мире… Будьте тверды, работайте. Молитесь и надейтесь. Христос не оставит вас" (лат.))

Видение прошло через весь зал и скрылось в противоположных дверях.

Разве не чудо, что сама Липочка по-латыни помнит слова папы. Когда учила она латынь? Давно… На курсах, и учила кое-как. И полька слова папы сказала по-латыни.

Почему?.. Да потому, что чудо. Святые слова! Так все и будет!

Еще говорила полька, что потом вышел настоящий папа Пий XI (Ратти) и сказал, что ему часто является покойный папа и дает ему советы.

Лежала Липочка на холодной, сбитой, жесткой постели и не могла заснуть. Вспоминала эти рассказы и думала: "Чудеса творятся на земле. Мертвые воскресают и являются людям. Слышны пророческие голоса, близка милость Господня к нам! А когда Он помилует, и кого помилует, разве узнаешь?"

Хотела молиться и не могла. Шуршали прусаки по стенам. Тоже голодные стали, хлеба искали. Тревожно спала Лена, ворочалась на постели. Звала Липочку: "Мама, мама!.." А когда отзывалась Липочка:

— Что тебе, Лена? — молчала Лена… Успокаивалась и тихо дышала. Два раза становилась Липочка на колени. Хотела хоть "Отче наш" прочитать, повернувшись к окну. Икон не было.

Жильцы-коммунисты потребовали, чтобы «богов» убрали.

Не перечил им Венедикт Венедиктович. Снял иконы. В коридоре их под половицей запрятал. Станет Липочка на колени, и все ей представляется Маша, висящая на веревке, видит она тонкую шейку и грустное неживое лицо. И станет страшно. Не идут на ум святые слова.

XIV

Неделю спустя после похорон Маши Лена вернулась домой часов в десять утра. Не ночевала дома. Подошла к своей постели и стала сворачивать одеяло и подушки. А сама красная, возбужденная, все смеется нервным коротким смешком, и руки трясутся: не слушаются ее. В ушах сережки бирюзовые, окруженные бриллиантиками. Узнала эти сережки Липочка. Маша носила их, когда жила с комиссаром. Больно стало Липочке. Упало ее сердце низко. Чувствует Липочка, как на самом дне души колотится оно быстро-быстро.

— Ты что же, Лена?

И хочет Липочка строго спросить у дочери, почему не ночевала дома. И боится Лены.

— Что, мама? — сухо отзывается Лена и колючим, жестким взглядом смотрит на Липочку.

Не видно души христианской в серых больших глазах Лены, в красных, точно заплаканных, веках. Ненависть горит в них. Ко всему миру ненависть. И к матери тоже.

— Где же ты, Лена, ночь провела? — несмело спросила Липочка.

— А вам какое дело, мама?

— Как какое дело! Мать я тебе, Лена.

— Нынче матерей нет. Семьи нет, — сказала Лена и, свернув в простыню постель, добавила порывисто:

— Ну… Я ухожу, мама… Не хочу с вами в голоде жить, в вони задыхаться. С вами последнюю красоту потеряешь.

— Куда же ты, Лена?

— Не ваше дело, мама…

Встала и ушла, не простившись. Догадалась Липочка, что к Машиному комиссару ушла Леночка. "Сестра родная!" — подумала… И не ужаснулась. Привыкла, что теперь нечему ужасаться, потому что сняты все замки и печати, сняты все запрещения и все позволено.

Стала Липочка молиться. Стала ходить в маленькую, точно в землю вросшую, старую церковь, часами стоять на коленях у ободранных, со снятыми окладами, темных старинных икон. Непривычно суровы и уродливы казались иконы. Лики были темные, выцветшие, века затемнили их краску, а одеяния, скрытые от света окладами, блистали пожухлой краской. Пестрота была в иконах, и казалась она неприличной. Трудно было молиться. Не знала, о чем молиться. Не смела просить Бога, чтобы все воскресли, — и милая, святая мамочка, и Наташа, и Федя, и Дика, и несчастная Маша. Знала, что этого не будет. Вспоминала, как обижала Наташу, как настаивала, чтобы Федор Михайлович пошел служить в Красную армию. В жар бросало Липочку от этих воспоминаний. "Я виновата во всем, — думала она. — Я! Я не боролась, не противилась, плыла по течению… Да где уж мне бороться! Господи! Я же ведь слабая! Я же немощная. Я же убогая! Пришли они. Прикрикнули, наорали… К стенке! В расход!.. В тюрьму! Господи! Что же я — то могу? Уж как стеснили меня. Прислуга у мамочки так не жила, как мы живем. Прислуга у мамочки всегда сыта бывала. Что мы, то и она ела. Мы пироги, и она пироги… А мы теперь картофельную шелуху. Вчера селедку дали, а в селедке черви… Разве было так раньше?.. Господи! И опять я грешу… Все ропщу. Господи! Не могу не роптать на Тебя! Возмутился дух мой против Тебя. Что же Ты делаешь, Господи? Церковь Твою святую, православную, единую, чистую уничтожают. Государя убили, семью развалили, и нету ни мира, ни спокойствия на земле. Слава в вышних

Богу, и на земле мир, и в человецех благоволение. Так ведь, когда на земле ни мира, ни в человецех благоволения нет, — нету, Господи, и Тебе славы в вышних! Прости меня, Господи! Богохульствую я, да уж больно придавил Ты меня несчастиями. И нет мне силы больше терпеть…" Падала на пол, билась лбом о холодные каменные плиты и шептала:

— При царе Иване строили эту церковь. При царе Иване клали эти плиты. А и тогда было лучше. Надругался над церковью царь Иван с опричниками своими, с Малютой, с Басмановым да с Афонькой Вяземским… А устояла… устоит и теперь… А мы-то! Мы-то погибнем, мы не увидим…

И шептала она:

— Верни Государя на престол Московский. Верни правду на землю Русскую… Воскреси Русь. Воскреси моих детей… Ну хоть Лену верни от разврата… Ну, хоть хлебушка мне подай, Христа ради! Как милостыньку нищенке… Господи! Господи! Силы нет! Веру теряю… Ну, хоть смерть мне пошли!

Возвращалась домой. Сидели в темноте с Венедиктом Венедиктовичем и молчали.

Не о чем было говорить.

XV

В начале декабря Венедикт Венедиктович пошел на службу и не вернулся. Прислал почтальона с запиской Липочке. Просил принести постельное белье и собрать какую-нибудь посуду.

"Арестовали меня и отправляют в Бутырскую тюрьму. Я полагаю, одно чистое недоразумение".

Липочка помчалась в тюрьму. Сутки таскалась по канцеляриям и по комиссарам, вымаливая и добиваясь свидания с мужем. Грубый Ляхин издевался над ней, его помощник Каринкевич ядовито допрашивал ее, но свидание допустили.

— Да вы, товарищ, — сказал ей Ляхин, — напрасно беспокоитесь. Лисенко взят по недоразумению. Нам видна птица по полету. Он ни эсер, ни сановник. Кто-нибудь оболгал его. Чека разберет и выпустит. А здесь посидеть, право, не худо. Тут у нас министры сидели, и генералы, флигель-адъютанты здесь были. Возьмите, Макаров, министр, у нас сидел, генерал Татищев, министр Кутлер, Самарин, обер-прокурор, общественные деятели… Что ваш муж!.. Почтовый чиновник и прислан без обвинения. Не волнуйтесь, товарищ.

Сам Венедикт Вендиктович тоже был спокоен:

— Отлично это, Липочка, что принесла мне все. А то вчера спать было нехорошо. Спасибо, батюшка один свое пальто одолжил, а то холодно очень в камере.

— Как же, Дика, тебя взяли?

— Вот нелепица-то вышла. И не понимаю, как. Взяли все наше отделение. Допросили. Всех выпустили, а меня оставили. Я спрашиваю: в чем же меня обвиняют? Мне ответили: после узнаете. Вот и жду. Тут, говорят, месяцами ждут. Ничего. Грациозно это все вышло.

Для Липочки наступило тяжелое, заботное время. Надо было выискивать средства, просить, вымаливать пайки, продавать последние остатки имущества, чтобы устроить Венедикту Венедиктовичу «передачу», принести ему белую булку, кусок вареного мяса, щепотку чая, восьмушку табаку. Нужны были деньги на подкуп стражи, чтобы позволили свидание.