— «Пуда два не больше въ ней», подумалъ онъ и посмотрѣлъ на пантеру и на мальчика. Пантера повела два раза судорожно ногами и затихла. Желтые глаза покрылись пеленою смерти. Али вставалъ. Онъ былъ блѣденъ, по лицу текла кровь. Пантера успѣла ему разодрать щеку и шею, но раны были не опасныя.

Съ минуту Али стоялъ, шатаясь, потомъ понялъ, что произошло и бросился къ Мантыку. Онъ упалъ передъ нимъ на колѣни и, обнимая ноги Мантыка и плача, кричалъ, мѣшая арабскія, французскія и абиссинскія слова.

— О! гэта! Ты меня спасъ! Да благословить тебя Аллахъ!

Мантыкъ поднялъ мальчика и повелъ его къ ямѣ, гдѣ сохранилась вода. Туда же вскорѣ пришелъ и Либэхъ. Онъ имѣлъ смущенный видъ. Онъ бѣжалъ, когда увидалъ, какъ пантера подмяла подъ себя Али.

Мантыкъ съ Либэхомъ промыли раны Али, и Мантыкъ, разорвавъ свою рубашку, сдѣлалъ изъ нея бинты и забинтовалъ ею голову Али. Онъ никогда этого не дѣлалъ, но еще совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ онъ видалъ, какъ бинтовали раненыхъ добровольцевъ.

Либэхъ раздобылъ гдѣ-то крѣпкій корявый сукъ мимозы, къ нему привязали убитую пантеру и торжественно понесли въ ближайшее абиссинское селеніе.

IX

ПЕРВЫЙ ЛЕВЪ

Шкура пантеры, за дешево отданная шуму[56] деревни Лагаардинъ, вырученныя деньги тутъ же раздѣленныя между Либэхомъ и Али — ничего — себѣ — создали Мантыку расположеніе абиссинцевъ. Въ его честь былъ устроенъ пиръ. Пришли жители окрестныхъ поселеній, абиссинцы — помѣщики, галласы — рабы и дикіе данакили, дѣти обширной Данакильской степи. Пили пряное и хмѣльное абиссинское питье тэджъ, обильно ѣли абиссинскія хлѣбныя лепешки изъ полусырого тѣста. — инжиру*), ѣли баранину и баріанью печенку, весело смѣялись, скаля ослѣпительно бѣлые зубы и орали боевыя пѣсни и громче всѣхъ оралъ съ ними счастливый Мантыкъ.

Въ концѣ пира, потрясая круглыми щитами и копьями, размахивая кривыми саблями съ широкимъ лезвіемъ, развѣвая бѣлыя шамы, топая босыми ногами и вздымая по площади пыль, танцовали воинственныя пляски, изображали бой, гонялись другъ за другомъ, припадали на колѣни, стучали мечами и саблями о щиты.

Мактыкъ танцовалъ съ увлеченіемъ и пыломъ. Съ дикарями пустыни онъ и самъ сталъ, какъ дикарь. Съ краснымъ, потнымъ, темнымъ отъ загара лицомъ, полуголый, онъ носился среди абиссинцевъ, пьяный отъ счастья и кричалъ, какъ они, гортаннымъ голосомъ:

— Оріа самой гэта! Малькамъ…. Бузу малькамъ…. Маляфья!...[57]

А потомъ степенно сидѣлъ у костра рядомъ съ шумомъ деревни и двумя баламбарасами[58] — одинъ старый, сѣдой со слѣдами тяжелыхъ ранъ, сѣрыми рубцами проступавшими на черномъ тѣлѣ, другой молодой, гибкій, статный, точно статуя древняго бога, и слушалъ ихъ похвалы и лесть. Онъ открылся въ припадкѣ откровенности имъ, что онъ — московъ — Русскій.

— Абеша хорошо знаютъ москововъ, — медленно, прикрывая ротъ шамою, говорилъ старый баламбарасъ. — Абеша любятъ москововъ и ихъ великаго бѣлаго Джонъ-Хоя… Первое за то, что, когда у насъ была война съ Итали, и было очень много раненыхъ и больныхъ по всей землѣ, великій Русскій Джонъ-Хой прислалъ своихъ хакимовъ съ генераломъ Шведовымъ — и тѣ хакимы больныхъ исцѣляли, раненыхъ врачевали.[59]

Старый баламбарасъ показалъ свои сѣрые рубцы и сказалъ:

— Гляди… Это они меня сшили. Былъ я изрубленъ, какъ негодные мѣхи и истекалъ кровью, и хакимъ Бровцынъ меня сшилъ, вылѣчилъ и выходилъ. Да будетъ благословенно его имя! Да поможетъ ему святая Маріамъ и святой Георгіосъ! Та знаешь Бровцына?

Но Мантыкъ не слыхалъ про доктора Бровцына.

— Второе…, продолжалъ, пожевавъ губами старый баламбарасъ, — московъ Леонтьевъ своими мудрыми совѣтами помогъ нашему негусу Менелику II побѣдить Итали… И еще знавалъ я, въ дни молодости, москова Булатовича, котораго мы звали — «человѣкъ — молнія», такъ шибко онъ ѣздилъ на лошадяхъ. Въ девять дней отъ Аддисъ-Абеба до моря… Очень былъ смѣлый на войнѣ и охотѣ человѣкъ. Онъ много убилъ слоновъ и львовъ и негусъ Менеликъ II его очень любилъ. Онъ произвелъ его въ свои офицеры. Онъ подарилъ ему золотой лемптъ и столько золотыхъ цѣпочекъ въ уши, сколько онъ убилъ львовъ, онъ украсилъ его голову львиною гривою и далъ ему круглый щитъ съ золотыми пластинками, всѣ отличія, какія только можетъ имѣть воинъ абиссинецъ получилъ человѣкъ-молнія Булатовичъ!

Мантыкъ таялъ, изнемогалъ отъ этихъ разсказовъ. Въ молодой груди бурно колотилось сердце. И онъ будетъ, какъ «человѣкъ-молнія». Онъ будетъ — «человѣкъ-истребитель львовъ». Въ его ушахъ цѣлыми кистями будутъ висѣть золотыя цѣпочки.

Тогда же Русскій Императоръ Николай II, сожалѣя о гибели многихъ раненыхъ абиссинцевъ и итальянцевъ, не имѣвшихъ никакой медицинской помощи, послалъ отрядъ Русскаго Краснаго Креста съ генераломъ Шведовымъ во главѣ. При отрядѣ былъ лихой офицеръ Л. Гв. Гусарскаго полка поручикъ Булатовичъ, онъ остался въ Абиссиніи, принялъ участіе въ войнѣ абиссинцевъ съ галласами, поразилъ абиссинцевъ своею храбростью и особенно быстротою, съ которою онъ переносился съ одного мѣста на другое. Абиссинцы очень любили его и назвали: «человѣкъ-молніяж

Эта жизнь, съ вечерними бесѣдами у потухающаго костра, и полнымъ мѣсяцемъ, медленно поднимающимся изъ-за черныхъ горъ, съ серебристой дымкой тумана надъ безконечнымъ просторомъ степи плоскогорья, смолистый запахъ дымка очаговъ абиссинской деревни, эти простые черные люди — казались Мантыку такимъ прекраснымъ, вольнымъ и хорошимъ міромъ. Такъ легко дышалось свѣжимъ воздухомъ Африки. Такимъ маленькимъ и ничтожнымъ казался громадный, суетливый Парижъ.

Простота москова Мантыка, его готовность всѣмъ подѣлиться, что онъ имѣлъ, разсказы Либэха о его мѣткихъ выстрѣлахъ, разсказъ Али о томъ, какъ Мантыкъ его спасъ — создали Мантыку по всей пустынѣ славу охотника необычайнаго, дѣйствительно подобнаго славному Булатовичу — «человѣку-молніи».

Съ этого вечера къ нему стали приходить, его стали отыскивать люди, чтобы сказать ему, какъ нѣкогда въ Сыръ-Дарьинской пустынѣ говорили киргизы о тиграхъ его прадѣду, что тамъ левъ задралъ быка, тамъ леопардъ съѣлъ козленка, и Мантыкъ спѣшилъ искать дорогого звѣря.

Нелегко было найти и настигнуть льва въ этомъ громадномъ Африканскомъ просторѣ.

Абиссинская деревня въ пустынѣ стояла оазисомъ. На холмѣ, въ сторонѣ круглая хижина побольше и надъ нею, на желѣзномъ шпилѣ, большое бѣлое страусовое яйцо, Это — церковь. Вокругъ нея нѣсколько банановъ мечутъ ярко зеленое пламя своихъ листьевъ-гигантовъ и изъ-за нихъ тяжелая кисть золотистыхъ плодовъ долитъ къ землѣ, свисаетъ и прячется въ листвѣ. Тропинка красной земли спускается къ деревнѣ: нѣсколькимъ хижинамъ, окруженнымъ камышевымъ тыномъ. Кругомъ поля желтой дурры, и за ними сразу степь. Зимняя трава въ степи высохла. Сухіе листья, метелки сѣмянъ перепутались, составили такую стѣну по поясъ, что черезъ нее нелегко продираться.

Шуршитъ, шелеститъ сухая трава, пугаетъ звѣря. Мантыкъ погружался въ нее на десятки верстъ. Онъ видѣлъ въ ней чудеса Божьяго міра.

На зарѣ, зоркимъ, приспособившимся къ дали глазомъ Мантыкъ увидалъ среди необъятной степи, подъ рощей мимозъ, табунъ зебръ. Головъ пятнадцать полосатыхъ лошадокъ мирно паслось подъ деревьями. Зебры тихо бродили, опустивъ головы, согнувъ шеи съ точно подстриженной ежикомъ гривою.

Мантыкъ знакомъ руки остановилъ Либэха и Али.

Мантыкъ легъ и, опираясь локтями, змѣею, поползъ по травѣ. Жадными глазами мѣрялъ разстояніе до зебръ. Трава вдругъ прекратилась. Пошли пески. Мѣстность стала открытой.

Зебры, почуявъ человѣка, перестали ѣсть. Онѣ насторожились, поднявъ головы и настремивъ уши. Розовато-сѣрая спина переходила къ серебристо — бѣлому брюху. Черныя полосы ремнями ползли по бокамъ, красили широкіе крупы. Чуть помахивали жидкіе хвосты. Онѣ точно дразнили Мантыка. Онъ поставилъ прицѣлъ и выстрѣлилъ изъ нижняго ствола.