Около полудня, въ небольшой разсѣлинѣ между черныхъ скалъ, съ песчанымъ дномъ, въ тѣни отъ камней сдѣлали привалъ и Мантыкъ довѣрчиво заснулъ на пескѣ, укутавшись плащомъ — «шамою». Часа въ два пошли дальше.

Солнце ровнымъ краснымъ шаромъ спускалось съ лиловаго неба къ фіолетовымъ горамъ. Отъ сомаля и Мантыка по пустынѣ тянулись длинныя синія тѣни, когда сомаль свернулъ съ тропинки и пошелъ прямо на гору.

Едва солнце скрылось за горизонтомъ, какъ наступила вдругъ, безъ такъ привычныхъ Мантыку сумерекъ, темнота и звѣзды заиграли въ небѣ. Сомаль поднимался. За нимъ шелъ Мантыкъ. У него не было страха. Онъ вѣрилъ, что дикарь его не предастъ. Гдѣ то вдали показался костеръ. Залаяли собаки. Потянуло запахомъ гари, дыма, ладана и жилья. Еще около часа Мантыкъ, изнемогая отъ жары, усилившейся съ наступленіемъ ночи, на подбитыхъ, израненныхъ ногахъ карабкался за сомалемъ въ гору, пока, наконецъ, не оказался на небольшой площадкѣ, мутно озаренной пламенемъ костра. Надъ костромъ висѣлъ глиняный горшокъ съ какимъ то варевомъ. Худая женщина, съ сѣдыми волосами, одѣтая въ сѣрую рубашку до пятъ, черная, похожая на вѣдьму, стояла надъ костромъ. Въ каменномъ загончикѣ толпились козы. Оттуда слышалось мѣрное журчаніе доенія. Тамъ сидѣла молодая черная женщина. Изъ камышевой хижины вышелъ почти голый старикъ и заговорилъ съ приведшимъ Мантыка сомалемъ.

Мантыкъ понялъ, что сомаль привелъ его въ свой домъ, и что это его «папа и мама».

Мантыка усадили въ хижинѣ на «альгу», постель, сдѣланную изъ деревянной рамы, затянутой ремнями и накрытой воловьими сухими кожами и звѣриными шкурами. Въ круглой хижинѣ съ землянымъ поломъ чадно горѣлъ масляный ночникъ, сдѣланный изъ глины. Прѣсно пахло кислымъ молокомъ и козьею шерстью. Молодая женщина принесла Мантыку парного козьяго молока въ плоской деревянной чашкѣ, козьяго сыру и кислаго хлѣба и Мантыкъ сталъ ужинать. Старикъ и старуха молча смотрѣли на него. За грязной холщевой занавѣской пищалъ ребенокъ. Сомаль шептался на дворѣ съ молодою женщиной. Говорить со старыми было нечего: они не понимали Мантыка.

Когда скудный ужинъ былъ оконченъ, старуха свернула какое-то тряпье и, устроивъ изъ него на «альгѣ«изголовье, показала Мантыку, что бы онъ ложился. Сама съ мужемъ ушла за занавѣску. Приведшій Мантыка сомаль и молодая остались на дворѣ.

Мантыкъ протянулъ усталыя ноги, закутался плащемъ «шамою», хотѣлъ обдумать, что дѣлать завтра, но смутная только мелькнула въ головѣ мысль:

— Много ли человѣку надо, — и сонъ охватилъ его, сковавъ усталые члены. Сквозь сонъ слышалъ нѣсколько времени, какъ копошились гдѣ то куры, какъ на дворѣ часто и мѣрно жевали козы, изрѣдка вздыхая.

Пріоткрылъ глаза. Въ открытую дверь хижины глядѣла голубая ночь. Въ хижинѣ было темно. Ночникъ погасъ. Гдѣ то неподалеку визжали шакалы.

Наступила первая ночь въ Африкѣ.

Мантыкъ проспалъ ее крѣпчайшимъ сномъ усталаго, крѣпкаго, здороваго юноши.

VI

СЕИДЪ — МАГОМЕТЪ — ОГЛЫ

Это было отчаяніе для Мантыка. Его никакъ не понимали. Ни мимика, ни исковерканныя на «африканскій» ладъ русскія слова, ничто не помогало. Тщетно часами объяснялъ Мантыкъ сомалю и его старикамъ, что онъ богатый и совсѣмъ не плохой арабъ, пріѣхалъ охотиться на львовъ въ Абиссинію, что у него на складахъ пароходнаго общества лежитъ отличное ружье, но чтобы получить его надо поприличнѣе одѣться и что онъ хочетъ, чтобы ему въ этомъ помогли.

— Ты понимаешь, — говорилъ онъ. — Шапочку этакую малиновую, или чалму надо-бы купить. Еще панталоны, рубашку, плащъ темный, шерстяной, можетъ быть, и башмаки не вредно надѣть, чтобы повѣрили, что ружье мое, и идти въ склады.

Мантыкъ жестами показывалъ, какъ онъ надѣнетъ шапочку, рубашку, штаны, зашнуруетъ башмаки и пойдетъ въ Джибути.

— Джибути! Джибути! понимаешь… Французское пароходное общество.

Мантыкъ загудѣлъ, подражая пароходу: — у-у! уу! уу!

Сомали обрадовались. Они замахали тонкими высохшими руками по направленію къ морю и загудѣли, какъ

Мантыкъ: у-у!.. уу!..

Они показали Мантыку на солнце, на западъ, на горы, и Мантыкъ понялъ, что на закатѣ, вчера, пароходъ «Лаосъ» ушелъ дальше.

Его ружье, значитъ, лежало въ Джибути въ длинныхъ каменныхъ пакгаузахъ, крытыхъ оцинкованнымъ желѣзомъ, а самъ Мантыкъ сидѣлъ въ горахъ и не зналъ, какъ его добыть.

До полудня провозился Мантыкъ, толкуя съ сомалями. Онъ вспотѣлъ, измучился и проголодался. Онъ узналъ только, что молодого сомаля звали — Либэхъ, а старика — Адамъ. Скудный обѣдъ дикарей — два печеныхъ яйца, хлѣбъ и козье молоко подкрѣпили и освѣжили его.

Послѣ обѣда онъ опять началъ толковать о своемъ дѣлѣ. На его слова всѣ весело смѣялись, точно онъ разсказывалъ какія-то смѣшныя исторіи. Махали руками и не слушали больше. Вдругъ молодая женщина съ большими красивыми глазами на черномъ курносомъ лицѣ посмотрѣла на Мантыка, потомъ на своего мужа Либэха и что то сказала ему на гортанномъ языкѣ. Либэхъ кивнулъ головой и живо собрался въ путь.

Онъ накинулъ плащъ, взялъ копье и, сдѣлавъ знакъ Мантыку, чтобы Мантыкъ его дожидался, быстро исчезъ между черныхъ скалъ.

Мантыкъ въ тоскѣ лежалъ въ хижинѣ. За занавѣской работала молодая женщина и тамъ плакалъ, захлебываясь, ребенокъ. Старикъ со старухой сидѣли у хижины, въ короткой тѣни и смотрѣли на куръ и на козъ. Солнце пекло нестерпимо. Небо было прозрачное и высокое. Кругомъ были горы, вздымавшіяся причудливыми пиками и хребтами.

Медленно шло время.

Снизу, гдѣ росло два блѣдныхъ молочая, изъ за черныхъ скалъ послышалось негромкое пѣніе. Шаги пѣвшихъ были не слышны, и сами они еще невидны. Какъ то сразу передъ хижиной, на песчаной площадкѣ появился Либэхъ и съ нимъ смуглый мальчикъ-арабъ, въ бѣлой длинной рубашкѣ, панталонахъ и босой.

Либэхъ торжественно подвелъ мальчика къ Мантыку, и мальчикъ быстро заговорилъ… по-арабски.

Но… арабъ Сеидъ-Магометъ-Оглы не понималъ по-арабски.

— Таибъ… таибъ… таибъ[53]… - растерянно бормоталъ Мантыкъ, ничего не понимая.

Мальчикъ посмотрѣлъ на Мантыка и вдругъ бросилъ нѣсколько словъ по французски. Какъ всѣ арабы приморскихъ городовъ онъ болталъ на многихъ языкахъ..

Мантыкъ обрадовался и они разговорились.

Если бы французъ сталъ слушать ихъ — онъ ихъ не понялъ бы, но они другъ друга отлично понимали.

— Moi… fusil… chasser les lions, les tigres, les êlêphants, — говорилъ Мантыкъ, доставая изъ кожанаго мѣшечка накладную. — Comèa — impossible… Mauvais habit… brigand… Il faut acheter… Chapeau… chemise… tout… tout…

Мантыкъ довѣрчиво показывалъ деньги арабу. Арабскій мальчикъ показалъ на солнце.

— Aujourd' hui trop tard, — сказалъ онъ. — Demain… soleil..[54]

— Сегодня поздно. Завтра съ солнцемъ.

И онъ объяснилъ, что они пойдутъ до восхода солнца въ Джибути и вмѣстѣ все сдѣлаютъ, чтобы получить по накладной вещи.

Было совсѣмъ темно, и ароматная свѣжесть лежала въ горахъ, когда Мантыкъ, Либэхъ и мальчикъ арабъ отправились въ путь.

Внизъ идти было легко. Мантыкъ смотрѣлъ жадными, любящими глазами, какъ раскрывались дали, какъ, когда поднялись они на небольшой хребетъ, точно вспыхнуло вдали парчевою полосою море, засинѣло, заголубѣло и загорѣлось расплавленнымъ золотомъ. Непонятно быстро, сразу, сталъ день, и солнце, точно неохотно оторвавшись отъ воды, поплыло вверхъ по поблѣднѣвшему небу.

Онъ видѣлъ всю бухту. Онъ обошелъ стороною городъ и, вмѣстѣ съ арабомъ, прошелъ въ арабскую лавку, гдѣ на послѣдніе золотые двадцать франковъ одѣлся, какъ арабъ. Малиновая феска прикрыла его волосы, длинная бѣлая рубашка съ синими полосками, такіе же панталоны, ерстяной черный плащъ — все было прилично и, когда въ этомъ костюмѣ, Мантыкъ со своими документами явился въ складъ, a сопровождавшіе его Либэхъ и арабченокъ подтвердили, что онъ Сеидъ Магометъ Оглы — ему сейчасъ же выдали пришедшую на его имя дорогую посылку въ ящикѣ.