Был бы Николай самостоятельным, сильным, карьерным человеком, — гонял бы своих слуг по Империи и миру, сам бы рисковал, и сам бы выигрывал.

Но Коля наш ни кем не был. Был он никем — дееспособным только с виду малым, и это мешало работать его окружению.

Но и обуздать окружение он не мог.

Не мог не прислушаться к совету.

Не мог и принять совета.

Не мог защитить сильного и смелого.

Не мог укротить наглого и глупого.

В итоге — он ничего не смог, и покатился по наклонной русской горке в адский котел 20 века, на страницы сентиментальных книжек, в киношные и телевизионные ахи и охи.

Перечислим скороговоркой события последнего (де-юре) царствования, однако к несчастью нашему не прикончившего де-факто кривую Российскую Империю.

1896. Коронационные торжества в Москве. Попытка раздачи праздничной халявы на Ходынском поле 18 мая. Смертельная давка алчных россиян. 1300 трупов. Несметное число калек.

1904 — 1905. Дурацкая война с Японией, которую вполне можно было избежать или повести по-другому. Страшные жертвы, гибель Первого тихоокеанского флота на месте, Второго — на марше под Цусимой.

9 января 1905 года. Царь пугается объявленной всенародной депутации, смывается в Царское Село, люди, приведенные развязным попом Григорием Гапоном, гибнут под пулями.

Далее следует год Первой русской революции и капитулянтский Манифест 17 октября о демократических свободах. Соответственно — Дума со всеми ее прелестями, Столыпин и убийство Столыпина, Распутин и убийство Распутина. И «пошел брат на брата» — «кузен» Вильгельм II — Император Германии — на нашего Николая Всероссийского. А потом все кончилось: отречение, — еще пара переворотов, — красный террор.

В общем, Николай ничего не смог поделать против надвигавшейся на него, на весь дом Романовых, на всех нас смертельной Революции.

Вы думаете этот заголовок написал кровью на заборе не дорезанный кулаками юный пионер? Нет. А! Это комсомолец-доброволец спасся из горящего стратостата «Комсомольская правда» затяжным стремительным домкратом? Нет? Нет.

Ну, понятно! Это седой коммунист-большевик, увернувшись от чисток без права переписки с этим светом, одолев все концлагеря — свои и чужие, промахнувшись мимо трех инфарктов, роняет сентиментальную слезу о героически загубленной юности? Нет???

Нет, государи мои, — не судьба вам угадывать с трех раз в этой книге.

Это — я!

Я — прилежный октябренок первоспутниковой эры;

я — чистосердечный пионер, не ведавший о кулацких генах — лучшем, что есть во мне;

я — скептичный комсомолец, увлеченно изучающий внешкольные произведения классиков марксизма-ленинизма с позиций критического цинизма;

я — антипартийный прослоечный интеллигент и паленый провинциальный диссидент оруэлловского 1984 года, я пою эту нерифмованную песнь великой моей Революции!..

Ошалели?

Объясняю.

Слово Революция — одно из нескольких священных созвучий, встретивших меня на пороге старого коричневого дома на Турбинной в первом моем году.

Было совсем немного четко определенных хороших и плохих понятий, за которые или против которых можно было и хотелось отдать жизнь. Вот этот короткий словарик юного идиота-натуралиста в редакции 1957-1958 г.г. (в порядке убывания значимости):

Хорошие понятия:

Революция, Ленин, Сталин,

Партия, Комсомол,

Мир, Коммунизм,

Красный галстук, Горн, Барабан, и над всем этим —

Красное Знамя и Красная Звезда.

Плохие понятия:

Фашист, Гитлер, немец, «немецкий крест» (свастика), шпион, американец, атомная бомба, капиталист, фабрикант, помещик, царь, белогвардеец, кулак, эсэр, меньшевик, кадет, бог, церковь, библия, поп...

Это то, что вспомнилось навскидку, а значит — отсеяно временем, выдержанно, коньячно-верно.

Спорить с этой системой понятий не приходилось — свои же дворовые пацаны тут же набили бы морду — в перерыве между сеансами «Огненных верст» и «Школы мужества».

Потом наступили смутные времена. Мы научились читать...

Шок — это слабо сказано! Судите сами.

Вот — Пушкин, — это не Ленин, конечно, но в первую сотню резвых явно входит.

Мюнхаузен, хоть и барон, но социально близкий, брехливый такой же, как и все мы.

И вдруг, как ядром по лбу:

Пушкин — помещик!

Мюнхаузен — немец!

Меньшевики — члены родной нашей РСДРП!

Троцкий и Бухарин, Каменев и Зиновьев — личные друзья Ленина!

Голова кругом идет.

Тут же и Сталин оборачивается каким-то хреном непечатным, скидывают его с постамента возле клуба, цитаты вождя скоблят со стеклянных досок на квадратной кирпичной башне с электрическими часами. И время пошло, поехало, и постепенно, за годы развеялось без следа.

Словарик наш полинял, но слово Революция продержалось в хит-параде класса до восьмого. Потом стало понятно, что кровь пускать — свинство. Увы, свинство необходимое. Необходимость кровавая сворачивалась еще лет пять...

Но вернемся к первой любви.

Слово Революция оказалось таким живучим, потому что плавно меняло свой смысл, оставаясь позитивным, как любовь. Сначала приятно дергать за косичку, в конце — щекочет воображаемое разрывное ощущение.

А ведь, и правда, как здорово разнести в дым и хлам всю сволочь, которая честно драться не хочет, спорить опасается, кляузничает, жрет бесконечно, считает тебя за грязь.

И пусть, сначала это царь, помещики и капиталисты, а в конце — коммунисты толстые и комсомольцы сытые, — пироксилин действует одинаково. Важно только подгадать момент, когда бронированная карета с трехлучевой фашистской звездой обогнет храм Спаса-на-Крови, мягко высвободить руку милой подруги, снять куммулятивный «букет» с предохранителя и, когда товарищ генеральный секретарь правящей нашей «семьи» снисходительно улыбнется на твою гоголевскую шинельку, выпалить в ненавистную рожу через тонированное стекло! И будь, что будет...

Так думали и чувствовали наши университетские и химико-технологические ребята, робко стучась в питерскую конспиративную квартирку под крышей на стыке двух прошлых веков.

А там уж радушный хозяин Евно Фишелевич (в подполье — Евгений Филиппович) поит нас чайком, ласково улыбается сквозь пенсне: «В террор хотите, милостивые государи? Ну-ну...».

Слава Богу, наконец-то — нормальный человек!

А что «нормальный» по совместительству служит в органах, и попиваем мы фактически не чаек, а сучье молочко, это понимается намного позже, после осуществления мечты, когда вверенные нам сатрапы благополучно расчленены пироксилином, а во дворе Шлиссельбургской, имени царя Ивана Антоновича крепости повизгивает веревка, засмыкивающая мертвую петлю...

Революционный террор бушевал против царской власти несколько первых лет 20 века. Партия социалистов-революционеров (ПСР) — единственная воистину революционная, «переворотная» партия — не давала покоя правительству, грозила добраться до каждого казенного начальника, будоражила умы. На этот железный поток решительных людей наслаивались сторонники «общей работы», уголовники, любители выпить и побузить, широченные массы не желающих служить в армии, работать с низкой рентабельностью, — когда после водки ничего не остается на хлеб. Так формировалась «революционная ситуация».

Но каким ты романтиком ни будь, а приходится признать, что создавали эту ситуацию не лысеющие поверенные в швейцарских кафе, не бундовцы, по-шагаловски порхающие над Витебском и Минском, ни даже наши эсэры отчаянные — Гоцы, Гершуни, Брешко-Брешковские и Швейцеры. Создавала ее развратная царская фамилия, — полным непониманием своей бренности, обыкновенности в разрезе винтовочного прицела, неприятием ответственности за всех и вся в этой стране. Ситуация очень походила на последние предтатарские годы, на бессильные дни Годунова, на безголовую толкотню при крымских, немецких, французских угрозах.

— А народ? Он же созрел для пролетарских битв?!

— Да. Он у нас всегда дозревший. Его в любую битву окунуть — как двумя пальцами перекреститься — грешно, но легко.