Глухов не решался верить, но поспрашивал еще.
— Слушай, а ты не знаешь о печатных мастерах? Одного звали Мстиславец, другого обзывали Хреном Вареным, но это неточно.
— Не-е… — протянул Серый, роняя воблу, — не припомню.
— Их пригнали в Спасский лет семь тому. На исправление. Они мастера книги делать.
— Нет. — Серый уронил голову.
Последующие расспросы были безрезультатны. Серый растерял монашескую трезвость, и последнее, что смог выдавить, было сложносочиненным и сложноподчиненным матерным предложением. Предлагалось идти в определенное место, седлать взнузданный грех, скакать к природной нашей матери. При этом подчеркивалось, что мать эта чужда непорочных вифлеемских обычаев. Напоследок Серый чисто по-русски рванул рубаху и ткнул грязным пальцем в израненную, обожженную грудь. Креста на ней не было.
Глава 10. Озерный острог
Глухов решил прокатиться в Ростов. Не то, чтобы он верил Серому, а просто чутье тянуло в этот древний город. В монастырь прилично было вернуться завтра-послезавтра — на случай стремительного исцеления Никиты, — так что время оставалось.
Глухов ехал помаленьку, душил в себе мелкую, неприятную мурашку. Ростовской поездкой он выходил за круг легальности. Ростов никак не вписывался в бред о строительстве речного порта. Наконец, Иван придумал грубый, но верный ход. «Если что не так, вопрусь к Никандру. Пусть благословит выбор места. Его епархия. А то вдруг местному Богу неугоден царский порт именно там? Пусть повертится, «крестовый»!».
Не успел Глухов и версты отъехать от Ярославля, как услышал за спиной конский топот. Тяжелая лошадь нагоняла Глухова. И впереди, среди пригорков тоже кто-то скакал. Иван свернул от греха в кусты, спешился, привязал своего Галаша, приказал ему помалкивать и выглянул на дорогу.
Черный всадник как раз выскакивал из-за холма. Навстречу вывалил в клубе пыли точно такой же кавалерист. Монахи съехались. Кони радостно приветствовали друг друга оскалом желтых зубов.
«Из одной конюшни», — отметил Глухов.
Всадники дружно полезли в дорожные сумки, один достал что-то и зажал в кулаке. Другой завозился, долго искал, наконец, оба рассмеялись, перекрестились, и первый показал второму блестящий предмет.
«Крест, — рассмотрел Глухов. — Воистину, Крестовое братство!».
Монах-растеряха развел руками, оглянулся по сторонам, и Глухов узнал одного из монастырских обитателей. Второй повернулся в профиль и тоже оказался «своим». Это был Наездник.
«Вот, черт! — подумал Глухов, — он же утром отъехал из Ярославля! Мы с Серым думали, в Спасский, а получается, в Ростов? И как быстро обернулся!».
Иван глядел на двух людей и двух коней, пытаясь оценить их ходовые и боевые способности. Оценка получалась странной. Вроде, неуклюжие, но резвые… Глухов повидал немало верховых — и одиночек, и в строю, и в свальном бою. Он замечал мелочи посадки, особенности упряжи, тонкие движения наездника, когда он трогает с места или закладывает лошадь в поворот. Особенно сложно управлять лошадью в бою. Лошадь — живое существо, которому чуждо убийство по произволу. Объяснить ему необходимость крови, грязи, самопожертвования очень трудно. Языком этого не сделаешь, приходится передавать животному свой собственный трепет ногами, ладонями, всем телом. А без сговора с лошадью в бою делать нечего. Лошадь — такой же боец, как и всадник, иногда даже более стойкий, жертвенный, безоглядный.
В самом конце Казанской войны Глухов находился с князем Андреем Курбским в главном, Большом полку русского войска. Ивану было тогда четырнадцать лет, и он добровольно вызвался служить в конском обозе. По сути, это была техническая база отряда. Большое поле огораживали забором, каждому коню отводили особое место. Боевой конь — дорогая, сложная штука. За ним ухаживают круглосуточно, его воспитывают, с ним разговаривают с утра и на ночь. Ванька Глухов, московский дворянин, ухаживал за конем самого Курбского.
Князь Андрей — великолепный кавалерист — подготовил мощный отряд в пятьсот сабель. Людей и коней в него набирали по всей Руси. В один из самых тяжких летних дней 1552 года, когда очередной штурм казанских стен окончился большой кровью, и вал вокруг твердыни был завален трупами, татары подумали, что все, — русским конец. Резко распахнулись ворота, и татарская конница князя Япанчи в тысячу всадников хлынула на московские позиции. Татары — все еще самые ловкие кавалеристы в мире, надеялись вырубить русских под корень. И здесь им в бок ударил Андрей Курбский. Мощные европейские лошади грудью вломились в стаю низкорослых коньков, ведущих родословную от страшных животных Чингисхана. Битва была ужасной. Наши погнали татар, опрокинули их строй. Кровь потекла рекой, окропляя землю, камни, людей и коней. Отрубленные головы и руки взлетали над бьющейся толпой. Кони, пронзенные пиками, с хриплым воем или жалобным, детским плачем валились под ноги. Наконец, татары бросились бежать, но ворота Казани были закрыты. Конница Япанчи обогнула Казань и, перестроившись, встретила русских на Арском поле. Здесь было, где развернуться в конном бою!
Рубка продолжалась несколько часов. Князь Андрей Курбский бился в первых рядах, выискивал татарских командиров, преследовал и рубил их. Под ним убили лошадь. Ваня Глухов пригнал свежего жеребца, соскочил с него и в страхе Господнем влез на дерево. С тех пор страсть к деревьям стала второй натурой Ивана. В минуты опасности или дурных предчувствий он первым делом высматривал, где тут деревья. Он вообще не любил открытых пространств.
А тогда Иван сидел на дереве и наблюдал дикую картину. Солнце клонилось к закату. Казань горела. Русские и татары разошлись с Арского поля. Но здесь, среди неубранных трупов, страшным, смертным боем дрались лошади. Окровавленные, взмыленные, безумные животные, потерявшие своих седоков, рвали друг друга зубами, били копытами, сбивали на землю грудью и топтали, топтали насмерть. Визг, рев этих коней казался гласом преисподней, ибо так не может кричать Божья тварь.
Что заставляло коней продолжать битву? Они не понимали высоких слов о патриотизме, любви к царю, проповедей о необходимости пострадать во имя Божье. Они и крещены-то не были. Не были и обрезаны. Мерины кастрированные не в счет, — они не носили боевых попон, а носили тюки с поклажей.
Иван смотрел на лошадиную драку, и в закатных лучах Казанской эпопеи, здесь — под рукой Аллаха и рукой Саваофа ему открылась простая истина:
— Вот так и мы, — бьемся и гибнем, несем свою поклажу и свой крест по чужой безжалостной воле. Уже те, кто заставил нас воевать, давно покинули поле боя, да и этот мир, а мы все рвем удила до крови… Иван слез с дерева в сумерках среди стонов раненых людей и коней и побрел в полк.
«Надо своим умом жить, — бормотал Иван, — хоть и малым, но своим. Пусть даже лошадиным». Прошло 9 лет. Иван до сих пор не забывал своей первой заповеди.
А сейчас Глухов смотрел на монаха-растеряху, его раскоряченного конька и вспоминал князя Андрея на черном жеребце с огненными глазами и белой звездой во лбу. Да! Тогда были кони! И были наездники! А эти монахи держатся, не пойми, как. Чувствуется, что их учат верховой езде, а может, они не забыли верховых упражнений в молодые, мирские годы.
Монастырские парни держались в седле заметно лучше крестьян, простолюдинов, штатских путешественников. Но где им было до ребят Курбского! Не дай Бог такому непарнокопытному монаху встретить настоящую боевую конницу! Так что, Серый, пожалуй, наврал про Крестовое братство… Монахи тем временем простились и поехали своей дорогой, Глухов осторожно последовал за Растеряхой в Ростов, стараясь не пылить, не цокать копытами о редкие камни в мягкой пыли.
Стоит ли удивляться, что слежка привела Глухова к Ростовскому кремлю — резиденции местного воеводы, где по московскому образцу в особых палатах пребывал и настоящий владыка края архиепископ Никандр. Монах въехал в ворота, Глухов въезжать воздержался. Он по своему обыкновению влез на самое высокое дерево и стал наблюдать.