В середине дня, на неделе к дому Кориных, где находилась и контора моховского колхоза, подкатил "газик", крытая брезентом, повидавшая всякие дороги машина. Вышел секретарь райкома. Не молодой худощавый человек среднего роста, с коротко остриженными седыми волосами. В синем заношенном костюме, солдатских сапогах, клетчатой рубашке. Спросил, поздоровавшись с отцом, о делах в колхозе и тут же обратился к Дмитрию, подчеркивая, что за этим и приехал. Глянул на новенькую гимнастерку на бывшем теперь уже солдате, брюки солдатские. И такие же сапоги, как и у себя.

— Набирайся сил, танкист, ждем в МТС… Думал сам заявишься, — вроде как упрекнул живого солдата. — Техника начинает поступать, а трактористов нет…

Дмитрий пожал плечами. Собирался, конечно. Две недели как из госпиталя, а врачи дали на поправку два месяца.

— Ну вот и давай, не тяни. При деле и поправишься. Пока хоть не в полную силу… Главным инженером… — и ответил за Дмитрия: — Справишься, не сомневаюсь!..

Секретарь райкома обычно задерживался, обедал, разговаривал с отцом, советовались взаимно. А тут заторопился. Выпил кружку молока и уехал. Беда с ратных полей перекочевала в живые тыловые деревни. Прибавила мытарств и скорби солдаткам и старикам. Унижала голодом и непроглядной нуждой… И все тем же властным жестоким понуждением мужика, называемого колхозником. Понукали и хлестали, как лошадей, ненакормленных овсом: "Давай, давай!"

— Ну, что же, Митя, — сказал отец, когда "газик" секретаря райкома скрылся. — Технику знаешь, хватка есть. И берись. Землю, вижу, не разлюбил. И понятие о жизни тверже стало. Многие упились Победой, ратные награды головы вскружили. Но и для победителей готового никто ничего не мог припасти. Отвыкание от труда — это самопоражение фронтовиков после солдатской Победы. Мечутся, ищут легкости. Под приказом жить приловчились… Об учебе что говорить, отќсекли от тебя школу. Пусть сестры живут в городе выученными, а твоя судьба, Митя, — земля кормилица…

Слова секретаря, "Первого", Дмитрий не воспринял всерьез о главном инженере. Разве временно пока. Людей, знающих технику, и верно, не было. Демобилизацией вроде и не пахло. А может и впрямь — возвращатьќся и некому?..

Как в первые годы организации МТС и тут набиралась молодежь. Наќспех обучалась и выводила технику на поля. Ремонтировались старые траќктора, машины.

Каждый раз, когда Дмитрий приезжал на воскресение домой из МТС, мать пытливо глядела на него: как у них с Нюшкой-то?.. Дмитрий отмалчивался. Но однажды отец с матерью услышали от него желанные слова. Вроде бы шутливо, подделываясь под старину, сын попросил благословления на брачный союз с Анной Савельевной. Так и произнес:

— Благословите батюшка и матушка на наш союз брачный с Анной Савельевной… — Видел, что родители больно уж ждут свадьбы сына, и реќшил их обрадовать таким вот высказом. Анна была родом из дома Кирюхиных, известного ремеслами разными в купеческом селе Семеновском.

Пили чай. В деревенском мире все, всякие серьезные разговоры в семье вершатся за чаепитием, когда все в сборе. Мать, сияющая, постаќвила на блюдечко свою недопитую чашку чая. Главное слово за отцом. Отец помедлил, допил чай. Встал, подошел к буфету-теремку. Достал стоявшую внутри береженую с лекарственным настоем фарфоровую бутылку.

— Вот по сегодняшнему дню все мы тут, все наша семья, — сказал он, тоќржествуя действом желанное известие. — Созывать сестер да родню, даќлекую от дома, возможности нет, когда еще соберутся, а время нынче ниче ждать не хочет. Обрадовал, сынок, дому надежда и крепь будет. — Наќлил полные рюмки. — И ты мать выпей, случай-то такой единожды дается.

Была первая послевоенная свадьба. Не то что в Мохове, но и во всей округе. Сразу и поверилось, что войне пришел конец. Оставалась все еще вроде бы воюющая Япония, куда увезли солдат. Но это, говорили старики, уже подчистки. Война-то уже подломлена. Радова-лось Мохово, Сухерка, Большое село, Семеновское. Слезы слезами о невернувшихся с войны, но и надежде на жизнь надо место в сердце оставить.

Свадьба была скромной, без большой огласки. Дьяк Акиндий и Марфа Ручейная тайно благословили молодых… Гостей было не много, как бы из скромности, чтобы не было ничего показного. Все торжества остались в душе молодых и родителей.

Молодые стали жить пока в доме Анны, в семеновском. Родители Дмиќтрия усматривали в этом непорядок, но мирились. Дом у Кирюхиных боќльшой, а мужиков нет. Да и сыну не бегать же домой из МТС за десять верст.

Стали возвращаться уцелевшие фронтовики. Сначала раненые и по воќзрасту. Но не много их было… А только из Мохова ушло на фронт триќдцать четыре воина. Почти по двое из каждого дома… Лешка Корин, однофамилец Дмитрия, не захотел возвращаться. Без ног обоих, с поќкалеченной правой рукой. Остался в доме инвалидов. Вестей о себе не подавал, узнали о нем через военкомат. Собрались жена с дочкой, старики. Уговоры вернуться домой не помогли. "Нахлебаетесь и без меня горя, — рассудил калека. — Не я один такой. А кого и увезли, так возвратились. Нам уж тут век доживать…"

Старики, да и жена, не больно настаивали. Сами голодали, а как его дома голодом морить. Уж потом коли заберут, когда пооправятся. Отец Лешки так и сказал, дедушке, председатели:

— И грех бы, Игнатьич, сына покалеченного на войне в богадельне оставлять, да делать нечего. "Не упрашивайте, говорит, ни вам, ни мне лучше не будет"…

Михаил Павлов, на два года постарше Дмитрия, вернулся домой с неќпонятной и самим врачам болезнью. Старики его, немощные, жили впроголодь. Только что колхоз помогал. Три старших сына Павловых не веќрнулись с фронта. Под иконой в переднем углу хранились на них поќхоронки. Старший погиб под Москвой, двое других пали на исходе войны. Приход Михаила, среднего, только больше горя прибавил. Возќвращаясь из района от врача, Михаил не удержался, в чужом огороде выдернул три морковины, отер о траву и стал грызть. Хозяин, крепкий старик, догнал его, хлестнул колом по боку. Вор, чего щадить. Фронтовик кое-как дошел домой. От стыда молчал, хотя и узналось. Но сразу случай этот никого не тронул. Много было баловства. На больших дорогах кусок хлеба отнимали… Поболев, Михаил умер. И до сознания не дошло, что совершено было убийство. Человек войну прошел, от ран страдал, а дома его колом за морковинку убили. И наказывать некого. Дело-то не в Михаиле. И даже не в хозяине огоќрода. Люд в нужде, не унятый терпением, ожесточился. "Бога в душе изжили", — толковали старики. Победа добыта, а дома солдату бедстќвенней… Люди глядят друг на друга, как на ворогов. Лукавый тебя вот к раздору и подзуживает, потерявшего веру.

Страшней были вторая и третья послевоенные зимы. К отцу пришел Федор Измайлов, живший на Погосте. Участник Западной компании и Финской войны. В первый месяц Отечественной "пропал без вести". Так и числился… После войны вернулся из плена. Его два года морили за колючей проволокой, почто был в плену. А как в плен попал, поведал о том только Дмитрию. Выходили вчетвером из окружения, пробирались по белорусским лесам. В одной деревеньке завезли тайќком в погреб, накинулись на сырую картошку. Вкусной такой показаќлась. Хозяйка увидела их, сначала испугалась, но подошел муж и поќзвал в дом. Топилась печка, в большом чугуне варилась бульба… За едой этой бульбы их и схватили. Это только ведь пишется и говорится, что едино все были против немцев… Хозяин вот тайком сбегал за немцами и выдал нас. Смотрел, как нас уводили и, похоже, был доволен,

что вот услужил.

Многотысячной толпой таких, как мы, прогнали по Варшаве… Федор не раз пытался бежать. И каждый раз было опасение, что его опять и свободного, предадут немцам. Но его ловили сами немцы. И угодил в самый страшный лагерь. Освободили американцы. Черные, добрые реќбята, еды дали, передали своим. А свои опять в лагерь, но уже свой… Домой, через две зимы и два лета, вернулся к пустому корыту. Отец умер, мать жила в Большом селе у старшего брата, сухорукого от роќждения и освобожденного от армии. Весна подошла, надо огород сажаќть у себя на отцовском огороде на Погосте. Брат посулил картошки по триста рублей за пуд. А у Федора за душой ни копейки… Униженќный пришел к отцу, Моховскому председателю. Говорили, будто Игнатьич помогает таким, как он. Упал в ноги отцу: "Хоть ведерочко, Игнатьич, Христа ради, на семена".