— Знамо, и душе и глазу любо привычное с детства. Сосны сами во благо нам тут взялись. А может кем-то и посажены. Как бы вот паќмять и держат о старце скитнике, потому и живут, ждут часа своќего заветанного от тех сосенок, кои были тут при старце-скитнике. Ныќне цыгане сюда заезжают, табором становятся. Их-то, пришлых, не то, что нас, нечисть не морочит. Оно и надо, — повторил отец уже гоќворенное, — чтобы поле пахотное место обновило. То и велит исполнить нам, Кориным, само небо. — Помолчал и опять повторил ровно бы для того, чтобы сын опосля вспомнил. — Нам, нашему роду, вступившему первыми на эту землю, и усмотрено воздать новую ниву. Такое провиденье и явлено для нас Якову Филипповичу. Он сказал о том мне, как велено ему самому было, а я вот тебе говорю, тоже по его слову. Сам-то уж я не успею. Да и тебе всего-то не успеть, а начать вещано.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В любом селе, деревне и деревеньке, обязательно водятся люди, коќторые среди остальных выделяются своей добродетелью. В Мохове такой были Марфа Ручейная и Гриша Бука. И еще дедушка Федор — печник и лукошечник.

О Ручейных от века шла молва, что в ту далекую пору, когда до здешних мест дошли золотордынцы, горемычная вдова, оставшаяся с малыми детьми, увидела возле ручья, раненого иноверца, и взяла его в дом. Может и не только из жалости, а и пала надежда, выходит,

так и работника будет иметь в доме. Тот и сам был рад прибиться к месту. Веру православную принял. И пошли у них свои детки. Ребятишек безобидно, как и водится на Руси, стали различать по приќметам и называть Ручейными татарчуками. Прозвище перешло в фамилию — Ручейные. В облике Марфы виделось моховцам что-то непохожее на друќгих, и ее, вдобавок к фамилии, кликали еще и Татаркой.

Гриша Бука другим отличался. Блаженной силы человечище, как о нем говорили. В то же время полон детского добродушия и удивительного трудолюбия. В могучих руках его держалось искусное и тонкое ремесло… Маќстерил легкие ладные саночки, выжигал узоры на копалах, кои сам и мастерил. Мальчишки на саночках Гриши Буки катались с горок. Бабы за его копылами сидели и пряли, на саночках полоскать белье к проруби возиќли. Наличники, балясины для крыльца, карнизы в деревне тоже были работа Гриши Буки. В праздники, в веселом настроении, Бука выходил на середину моховской улицы с большой ендовой пива, нес ее на вытяќнутых руках и кричал: "Кум и кума, попробуйте пивка за ради праздниќчка православного". И моховцы выходили прикладывались к пиву Гриќши Буки. Пиво у него было на славу, ендова вырезана из липового чурќбака. В причудливых узорах ее виделась сказка. Даже возы сена Бука по-особому метал. Большие, крепкие, ладные. Если лошади в гору не взять, сам ей помогал. "Хоть до Питера", говорили моховцы о его возах. У других перевернется воз на раскате дороги — перекладывай сеќно заново. А Бука наляжет на свой — и он на полозу. Два старших брата Буки, участники гражданской войны, жили в Москве, состояли при должностях. У самого Буки три сына погодки; все трое погибли в Отечественную. Алеха Тихий был ровесник Дмитрия. При колхозе Бука определился конюхом, дедушка, председатель, особо ценил Гришу Буку и называл его не иначе как Константинычем. Хомуты, сбруя, телеги и сани — все у него было в исправности, бери, запрягай и поезжай. Лоќшади Гришу Буку призывным ржанием встречали.

Большая семья Ручейных еще до колхозов разъехалась в разные стоќроны. Сначала подались в Ленинград два старших сына Марфы. Затем и отец. Остались с матерью две дочери. Но вскоре и они все уехали к отцу. Марфа скучала по деревне и каждое лето наведывалась в Мохово. Родом она была из Есипова, но вышла замуж в Мохово за Колюху, тоже по фамилии Ручейного. Дом их стоял с краю посада, под горкой, ближе к реке. В большие половодья его подмывало, но он был поставлен на камнях и не разрушался.

Этих двух людей — Марфу ручейную и Гришу Буку (Константаныча) нежданно-негаданно, уже в колхозную пору свел вроде бы совсем непќредвиденный случай.

Как-то зимой Марфа приехала из Ленинграда в Мохово. Своя избы нетоплена, промезда. К кому было зайти — без раздумья к Кориным. Мать приютила Маќрфу; поживи, места хватит.

На второй день, уже из своей отогретой избы, Марфа отправилась с подарками к своей родне в Есипово. Как не спроведать… Через три дня вернулась, опять зашла к Кориным. Залезла на печку отогреться с дороги. Ждала пока закипит самовар, попьет чайку да и пойдет к сеќбе. Отец с мужиками были на лесозаготовках, Дмитрий — в МТС.

Мать в окно заметила, как вдоль деревни проехали на возке два миќлиционера. Екнуло сердце. Слухи упорно шли, что где-то, кого-то забирали. В Большом селе неделей заарестовали приехавшего, тоже из Питера, на побывку мужика, обвинив его в спекуляции. Селедки да сахарку для родни привез. Как без этого в деревню ехать, приезжего за недогадливость и осудят.

Возок с милиционерами возвратился снизу улицы. Лошадь свеќрнула к дому Жоховых. Мать глянула на Марфу, но смолчала, что тут скажешь, жди вот, может и минет беда?..

Стукнула калитка во дворик к Кориным. Застучали на крыльце морозные валенки. Нет, видно, не минуло. Милиционеры: в шинелях вожди в избу. С ними Федосья Жохова. Милиционер постарше, с багровым от мороза лицом, спросил председателя, товарища Корина. Хотя от той же Федосьи наверняка уже знал, что председатель в лесу. Озираясь, выискиќвал кого-то. Марфа Ручейная затаилась на печке. Милиционер ее замеќтил, подошел к печке, спросил.

— Вы Марфа Ручейная, из города приехали?..

Марфа не успела ответить, как милиционер велел ей слезать с пеќчки и одеваться. И пошли к ней в дом е обыском. Кроме Федосьи Жоховой, в понятые взяли еще и Гришу Буку.

У Марфы изъяли несколько отрезков ситчика, сажал в холщовом мешочке, селедку, завернутую в бумагу. Того и другого килограмма по три… Две кепки, два дешевых костюмчика, носовые платки. Разной родне и знакомым подарки, у кого гостить станет. Прежние приезды Марфы всќпомнили. Кому тот же ситчик, селедку, сахарок привозила — все было известно. Что для родни, бескорыстно — малое оправдание. Вроде все это запретно деревенскому люду, не то что есть, а даже вот попробовать. И бабы судили: "При царях-то ели, тут что уж такое?.." Марфу Ручейную увезли, не дав и чайку попить. Пала тень и на Коќриных: предстатель спекулянтов приваживает.

В воскресенье, Константиныч, Гриша Бука, пришел к отцу, когда, он приехал из леса. И рассказал, как все стряслось с Марией. Каялся, что силой затащили в понятые, оробел воспротивиться, не нашел сиќлы отказаться. Но тут же и оправдание своему поступку высказал:

— И то сказать, так другого бы принудили… Я-то упросил записать, что при покупках ярлыки с ценой оставались. Не оторвала вот от одежонок, лишнего брать не хотела.

Константиныч сидел горюном перед дедушкой-председателем, поджав ноги под табуретку, кою подала ему бабушка Анисья. Шуба застегнута на все петли. Шапку, как вошел, снял. Волосы, подстриженные под горшок, то и дело приглаживал ладонью. Лицо как кора векового дерева, обдутого ледяными ветрами, в темных складках и морщинах. В глазах сердобольная скорбь, словно у богомольца в страстную неделю. Застывшее мученическое выражение взгляда русского крестьянина. Руки короткопалые, трудовые, тяжело брошены на колени. В них зажата барашковая шапка, снятая с головы в ожидании вроде как милостыни какой-то и от кого-то. "И верно, — подумалось Дмитрию, — Гриша Бука".

Дмитрий глядел на Гришу с чувством тяжелого сострадания. Это слово произносилось часто и отцом и Стариком Соколовым Яковом Филипповичем. Оно было из писания. Что-то кому-то, а то и всем вместе, кто-то невидимый неизреченным гласом.

Мохово после того, как забрали Марфу Ручейную еще более насторожилось. Отец полумолчаливо вздыхал, слушая Константиныча. Проговорил в утешение ему неопределенное, что время лютое, но может и разберутся, и там есть люди с понятием… А Дмитрию вспомнились слова отца, сказанные с беседе со Стариком Яковом Филипповичем, тоже о времени: "Куда ни кинь — все беды над тобой твоими же руками и творятся. Так вот хитро нам жизнь подстроили, что вроде бы сам делаешь и оттого всему веришь…" Вроде и Гриша Бука сам сотворил беду Марфе Ручейной. А опосля вот это понял. И переживает, и кается. А Марфа-то — где она?..