Виконт подавил волну тошноты, когда супруга схватилась за хлеб грязными, заcкорузлыми руками. Она специально не мылась две недели, чтобы получше слиться с чернью (правда, парижане в те годы отнюдь не брезговали гигиеническими процедурами, но виконтесса во всем была перфекционисткой — сказала чернь, значит будет чернь.) Конспиратор доморощенный! Ей бы в дворцовых переворотах участвовать, да жаль королей на ее век не хватит — всех и без нее перебьют. Де Морьев чувствовал, как в нем растет обида на жену. В то время как все умные люди давным-давно сделали ноги из Парижа, они застряли в этом треклятом городе, потому что на шее у них жерновным камнем повисла сестра Женевьевы, монахиня-урсулинка. Когда распустили монастыри, ей пришлось вернуться в Париж, где она долго умирала от подхваченной в дороге простуды, но все больше от нервного потрясения. О том, чтобы бежать вместе с тяжелобольной, не было и речи. Виконтесса же наотрез отказалась ее бросать. Но вот уже неделю монахиня играла на арфе в райских кущах, а у четы де Морьев оставался последний шанс. Женевьева узнала, что о них уже начали наводить справки. Положение усугублялось и тем, что кузен виконта сейчас обретался при английском дворе и при каждом удобном случае бахвалился, что он-де собственноручно вздернет Робеспьера[18] на столбе. Иметь родственников-эмигрантов само по себе было преступлением, а уж таких говорливых — и подавно.

Женщина накрыла корзину льняным платком и любовно по нему похлопала, затем посмотрела на мужа, сузив глаза.

— Как тебя зовут?

— Мадам, разве мы не представлены друг другу? — виконт картинно вздернул бровь.

— Виктор, не валяй дурака!

— Как прикажешь, — ухмыльнулся он и заученно отчеканил. — Прозываюсь я Жан-Батист Бувье, по роду занятий водонос, родом из города Парижа.

— Как зовут меня?

— Мари Бувье. Самая очаровательная прачка во всей Франции, — Виктор де Морьев отвесил ей изысканнейший поклон.

— Хватит, а? Так. Куда мы направляемся?

— В Руан, навестить твою кузину, которая при смерти от родильной горячки.

Женевьева поощрительно кивнула и приготовилась задать самый каверзный вопрос.

— Какое сегодня число?

— Двадцать четвертое ноября…эээ… но это по старому стилю! А на самом деле третий день фримера второго года Республики[19]

Виконт вытер пот со лба. Так тщательно его не экзаменовали даже для Первого Причастия. Улыбнувшись, виконтесса прошлась вокруг мужа, оглядывая его придирчиво, как капрал рекрута.

— Не забывай сутулиться. У водоносов не бывает прямой осанки. На них не надевают корсет во младенчестве. Так, что еще? Называй встречных на «ты» а не на «вы.»

— Ну это у меня легко получится. Я и раньше-то не миндальничал с подобным сбродом.

— Но тогда не кривись, если кто-то обратится к тебе не «господин виконт» а «эй ты, топай сюда.»

— В прежние времена я мог бы высечь любого из этих хамов.

— Зато сейчас нам даже хлыст купить не на что.

— О Господи!

— Не поминай имя Божье всуе, — строго сказала виконтесса. — Хотя если подумать, так и вообще его не поминай.

— О Верховное Существо!

— Не шути, пожалуйста. Хотя я рада, что ты в добром расположении духа. С чего бы нам грустить? Мы все учли. У нас обязательно получится.

— Ты захватил наши бумаги? — уже на улице спохватилась она.

— В десятый раз спрашиваешь, — огрызнулся Виктор, но на всякий случай похлопал себя по карману.

Нельзя сказать, что бумаги были на вес золота. Ведь золото, которым расплатилась за них виконтесса де Морьев, превышало вес этих жалких белых листочков в тысячи раз. Без взяток достать их было невозможно, со взятками — всего лишь невообразимо сложно. Аристократам предлагался лишь один пропуск — на свидание к праотцам.

— Не волнуйся, патрули их только по вечерам проверяют.

— Но на заставе так точно прикажут показать.

Виктор взял жену под локоть, то ли чтобы успокоить ее, то ли чтобы самому успокоиться, почувствовав ее тепло, такое привычное, такое родное. Светлые волосы Женевьевы стекали из-под замусоленного чепца. Давно немытые, но оттого еще более лоснящиеся, шелковистые, они по-прежнему закручивались в мягкие кудряшки. Хотя кожа теперь туго обтягивала ее скулы, Виктор разглядел следы ямочек на некогда пухлых щеках. Это все еще была его Женевьева, девочка, спрыгнувшая с картин Фрагонара[20]

Он повстречал Женевьеву шесть лет назад в усадьбе графини Блуа, куда ее, дочку захудалого дворянина, пригласили в качестве компаньонки. В тот летний день на ней было голубое атласное платье с кокетливым бантом на корсаже, а под стать ему — туфельки, расшитые цветами. Девушка улыбнулась шаловливой улыбкой фарфоровой пастушки, и Виктор был сражен. Он даже не разозлился, когда на следующий день Женевьева, на редкость проворная несмотря на небольшой рост и пышные формы, три раза подряд обыграла его в мяч, а потом еще полчаса визжала от радости. Ее раскрасневшееся, потное лицо казалось ему бутоном розы в брызгах утренней росы. Вечером, качаясь на качелях, она запустила в него туфелькой, которую виконт тут же благоговейно поднес к губам (украдкой вытирая кровь из носа, разбитого в результате столкновения с этим мощным снарядом). Через неделю Виктор де Морьев предложил Женевьеве сделать его счастливейшим из смертных.

К сожалению, граф де Морьев заблаговременно просватал за младшего брата ту самую Блуа. Братья долго выясняли, кто кого переупрямит. Под конец граф даже угрожал непокорному юнцу lettres de cachet, с помощью которых он мог упрятать братца в тюрьму, покуда тот не образумится. Но Виктор заявил, что Бастилия — это пикник по сравнению с графиней, грациозной как стадо буйволов на водопое, да еще кривой на один глаз…

Когда на утро после свадьбы они с Женевьевой прогуливались по парку, простой люд снимал перед ними шляпы. А теперь эти канальи готовы снять им головы с плеч.

Поглаживая руку жены, Виктор подумал, что брат ошибался, называя его брак «чудовищным недоразумением.» И сам граф де Морьев, и его жена, и графиня Блуа, так и оставшаяся старой девой, уже гнили на кладбище, а вот они с Женевьевой живы и здравствуют. И все у них получится. Если она так сказала, это обязано быть правдой. Слово виконтессы было настолько твердым, что бриллианты рядом с ним крошились как печенье.

Обычно прогулки по парижским улицам были упражнением не для слабых духом. Тротуары в те годы были редкостью, кареты разъезжали так близко к домам, что едва ли не задевали стены. Пешеходам приходилось забегать в лавки, чтобы лихой кучер не зашиб их ненароком. Теперь же лошадей в городе почти не осталось, всех забрали на нужды армии. К всадникам власти относились с опасением — еще ускачут не предъявив пропуск, и ищи-свищи ветра в поле. Улицы стали безопаснее, но для Виктора они превратились в царство хаоса. Некоторые из них были переименованы, дабы лучше отражать революционный дух, а на домах появились новые номера. Впрочем, номера были и до Революции, их ввели чтобы различать дома по более серьезному признаку, нежели вывески магазинов. Виконт вспомнил, как аристократы протестовали против нумерации, чтобы их не дай бог не посчитали вместе с подлым сословием. Неужели жизнь была настолько беззаботной, что можно было драть глотку из-за такой мелочи? Зато теперь у дворян проблемы куда серьезней.

Из мясницких лавок тянуло смрадом, и виконт едва удержался, чтобы не заткнуть нос. Под ногами чавкала грязь, то и дело норовя полакомиться его башмаками. Неужели и до Революции Париж был такой же клоакой? Виктор не мог знать точно. Тогда он разъезжал по улицам в карете, а прогулки совершал по аккуратным дорожкам, посыпанным песком. Нет, прежде он не видел такой грязи, такого убожества! Да и горожане оказались под стать. Париж был запружен и жуткими типами, подтверждавшими теорию Дарвина еще до рождения самого Дарвина, и горластыми бабами, и детьми, которые наверняка не могли досчитать до десяти — куда им, скудоумным? — но назубок знали Декларацию Прав Человека. Да какие этим людям вообще права, подумал виконт. Откуда они только повылезали? Когда успели народиться? И почему они праздно прогуливаются, а не занимаются свои ремеслом? Отребья, одним словом. Пусть бы Францию и правда поскорее захватили англичане да перебили их всех. Таких не жалко. Пусть они все сгинут.