Тося взглянул на свои руки и ноги. Не надо надеяться — танцы не пойдут. Впрочем, был случай, и совсем недавно, на Октябрьских праздниках… В училище устроили бал. Танцы. Пригласили девушек из кулинарного училища. На балу играл ансамбль «Экспресс». Объявили белый танец. Кто-то потянул Тосю за руку в круг танцующих. Вероника Грибанова, библиотекарша.

Бал устроили в физкультурном зале. Полы были размечены для игры в баскетбол — линии, круги, полукружья. Тося опомнился, увидел, что стоит с Вероникой у желтой линии, откуда кидают штрафные броски.

— Легче двигайтесь, — сказала Вероника.

Тося заметил, что он уже двигается, потому что желтая линия на полу сменилась коричневым полукружьем.

— Легче держите мою руку. Да что вы, будто…

— Слон в посудном магазине.

Вероника улыбнулась, промолчала.

— Мне так уже говорили, — сказал Тося.

Вероника была в тоненькой белой, почти летней, кофточке и в узкой длинной черной юбке с небольшим разрезом сбоку. И без очков. Совсем другая, незнакомая девушка.

— Онли ю! — объявил Лучковский, когда «Экспресс» перешел на другую танцевальную мелодию. — «Только ты». Перевод с английского.

— Я уже не могу больше танцевать, — сказала Вероника. — Очень смешно.

— Лучковский? — спросил Тося.

— Да. — Вероника повторила голосом Лучковского: — Онли ю!

Тося и Вероника отошли в сторону.

— Я где-то прочитал, что люди стареют раз в семь лет. Живут, живут, а потом на седьмой год…

— Тося, теперь вы меня смешите. — Вероника смеялась громко, откровенно. Ее лицо было розовым от смеха. — Вы — и о старости…

— Прочитал недавно.

— Вы на середине третьей семерки, а я уже в конце.

— Опять я, как слон в посудном магазине, — искренне огорчился Тося.

Вероника поглядела на него, и ему показалось, что она дотронулась до него своей белой кофточкой, как это только что было в танце.

Он потом по-прежнему часто бывал в библиотеке, но Вероника была уже в своем обычном рабочем платье и в тапочках.

Дома Тосе открыла мать. С тех пор, как умер отец, она никогда не ложилась спать, не дождавшись сыновей.

Она ждала их терпеливо и открывала дверь, казалось, в тот момент, когда кто-нибудь из них едва касался кнопки звонка. Угадывала по едва слышным шагам на лестнице. Она ни о чем не спрашивала, ждала. Когда они приходили, радовалась, что ее дети дома, что она с ними, что не одинока. Тося это понимал. Игорь, может быть, еще и не понимал.

Тося учился в той же средней школе, где теперь учится Игорь. Но закончить школу не удалось: умер отец. Операция не считалась сложной. Неожиданно началось воспаление, с которым не смогли справиться. В больницу ходили Тося и мать. Игоря не брали. Отец не велел. Но Игорь проник. Он в последний раз видел отца. У Тоси была последняя встреча, когда отец уже умирал. Тося понял это. Отец, видимо, тоже понял. Руки отца, с расплющенными от постоянной физической работы пальцами, слабые, тонкие в кистях, лежали поверх одеяла. И Тося почувствовал, что отец не вернется домой. Отец сказал: «Подышать бы свежими стружками…» Тося растерялся, но потом понял: запах свежих древесных стружек для отца — запах его детства, потому что дед был плотником.

…Тося бежал по улице. Где взять стружку? Где в городе есть сейчас свежие стружки? Он их нашел в столярной мастерской при мебельном магазине и прибежал обратно в больницу. Проскочил мимо дежурной медсестры и санитарок. Отец лежал в отдельной маленькой палате-изоляторе. Тося высыпал стружки отцу на кровать — свежие, сосновые, с коричневыми полосками от годичных слоев деревьев, с запахом скипидара, с надколами от ножа рубанка, когда нож брал слишком глубоко и стружка выламывалась из доски. Теперь для Тоси всегда запах стружек — воспоминание о том дне, когда он бежал, прижимая их к груди, и потом, в больнице, высыпал их на грудь отцу.

На завод, где работал отец, Тося не ходил. Не мог. Там издали слышен шум работы отцовского цеха. Отец говорил, что всегда отгадает голос своего кузнечного молота. Как Тося узнает теперь свои электровозы.

Тося выжидал, откладывал посещение завода, хотя понимал, что должен, обязан принять решение, что просто продолжать учиться в школе не имеет права. Ушла в училище железнодорожников Марина Осиповна. Но продолжала ходить и в школу, рассказывала об училище, что и как будет в новом ПТУ. Так Тося попал в училище, без которого он теперь не мыслит свою жизнь. Он отчетливо помнил построение на училищной линейке, на мостовой мелком было обозначено, где какая группа строится, и Тося стоял во главе ЭЛ-16. Тоже впервые, после собрания, где его выбрали командиром. И он видит всех ребят, как они тогда стояли: Гибич со снисходительно прищуренными глазами, во рту — спичка; Дима Дробиз в старых кедах, на которых шариковой ручкой выведено печатными буквами «Лось-Анджелес». Дима жил на подмосковной станции Лось. Добавочное «Анджелес» должно было, очевидно, разнообразить или как-то возвысить Димино местожительство. Небольшой, с пухлым наивным лицом, Ваня Карпухин. Федор Балин, из которого слова надо было тащить, как забитые по самую шляпку гвозди. Подвижной, неугомонный Ефимочкин. Шмелев — постоянно безжалостно-насмешливый. «Не влияет значения» — был его спокойный на все ответ, который немедленно подхватили в училище. Марина Осиповна первой сумела побороть Шмелева, уличив его в незаконном авторстве этих слов, как теперь пытается побороть слово «исключительно», которое Шмелев тоже активно насадил в училище. А потом Шмелев несколько месяцев провел в исправительной колонии для несовершеннолетних преступников. Вот такой у него был соскок в жизни.

Безразличный Лучковский, занятый только собой, собственной персоной. Костя Зерчанинов в измятых штанах, подшитых снизу зубчиками от застежки «молния», в разбитых ботинках и с длинными измятыми волосами. Волосы подстриг под давлением бухгалтера Ксении Борисовны. Она попросту отказалась начислять ему стипендию, пока он не приведет в порядок «свой глобус». А потом история и с Зерчаниновым, не менее печальная, чем со Шмелевым. Торчал в строю Мысливец. Был худой, как оглобля. И еще совсем тихие ребята из Московской области. Чтобы к девяти часам попасть в училище, ребятам из области надо было вставать в пять утра. Автобусом ехать до станции и еще часа полтора на электричке, в которой одновременно спишь и не спишь и от этого еще больше устаешь. Общежития в училище не было.

Тося стоял тогда впереди всех ребят. Они смотрели на него, и каждый по-своему прикидывал Тосины возможности, свое отношение к командиру. Тосю на пост командира выдвинул комитет комсомола и мастер Виктор Данилович Скудатин.

В группе проголосовали и разошлись по домам. На что Гибич сказал: «Отдуплились шестеркой». В прежней школе никто бы не посмел с Тосей так разговаривать, даже из старшеклассников. Тосина физическая сила была в школе давно оценена, как и в доме, где он жил, хотя силой Тося пользовался в крайнем случае, когда вынуждали обстоятельства.

Никогда не бывало долгих разговоров между Тосей и Мариной Осиповной или каких-то наставлений. Марина Осиповна принимала Тосю в школу, она надеялась и выпустить его из стен школы. Пусть изменилась для них обоих школа.

Тося любил Марину Осиповну, учился у нее в детстве, учится и теперь. Она была его учительницей на всю жизнь. Он знал, что Виктор Данилович ревниво относится к его любви к Марине Осиповне. Виктору Даниловичу казалось, что преподаватели общеобразовательных предметов должны быть в училище на втором плане: училище не может стать для них кровным делом, они урокодатели — «отмерили свои часы и ушли». В училище жили еще две школы.

Ребята это чувствовали, и в особенности Тося. Но Виктор Данилович делал то, что не могла бы сделать Марина Осиповна, или Нина Михайловна, или Эра Васильевна, потому что они — женщины. Они не могли бы, например, провести такой разговор, который провел Скудатин с Гибичем. Или так себя вести, как Виктор Данилович в семье Федора Балина. Отца Феди лечили в специальной клинике для алкоголиков, но лечиться он не хотел: вытравлял из себя лекарство, начиная со столовой ложки пива. Буянил, выгонял из дома жену и сына. Скудатин обо всем узнал, пришел к нему. Поговорил — не помогло. Встретился с участковым, сходил в домком и, наконец, в райисполком. Снова пришел к отцу. И тот понял, что Скудатин серьезный, а главное — сильный противник. Пить не перестал, но жену и сына не трогал.