— Меня выкупят или обменяют.

— Весьма вероятно, но случится это после войны, когда воюющие стороны подпишут мирный договор, и не раньше.

Вот чёрт! Наблюдательный, и в уме не откажешь — может убедить.

— Хорошо, я согласен поработать хирургом. — Я помолчал и добавил: — До перемирия.

— Ты думаешь, войско вашего Ивана сможет нас одолеть? — Швед засмеялся. — В войске порядка нет, передвигаются медленно, пушки в основном в крепостях стоят, воеводы нерешительные.

— А как же Псков? Разбиты ваши войска, отступают.

На лицо шведа легла лёгкая тень досады.

— Это временные неприятности. Война не может состоять из одних побед, бывают и поражения. Кстати, поражение — лучший учитель в работе над ошибками, если у воевод есть мозги. Думаю, наши страны ещё не раз будут воевать.

Швед зычно крикнул по-своему, вошёл часовой.

— Тебя проводят в обоз; связывать больше не будут, однако и без пригляда не останешься, потому будь благоразумен.

Командир минут пять что-то втолковывал часовому по-шведски. Узнать бы, о чём говорят — всё-таки речь обо мне, но увы…

Часовой толкнул меня в спину, указал на дверь. Мы шли по лагерю, и я внимательно разглядывал вражеский бивуак. Надо запомнить — что-где, для будущей работы сгодится, ну и чтобы в случае чего успешно сделать ноги.

Мы подошли к опушке леса. Здесь укрывался обоз — стояли телеги с высокими колёсами, крытые плотной тканью, вроде толстой холстины или брезента. Занятно — у наших я такого не видел. Лошадей не было, скорее всего — паслись вдалеке, чтобы не загадить территорию.

Часовой сдал меня с рук на руки коротышке в мундире, с очками на носу. Я даже удивился. И более простые лорнеты и у русских дворян иногда встречались и стоили бешеных денег, а тут — круглые очки в металлической оправе. Чудно!

Коротышка на ломаном русском спросил:

— Звать?

— Юрий.

— Хирург?

— Да.

— Есть гут. Будешь работать со мной. Слушать меня, подчиняться только мне. Моё имя — Якоб. Вот эти три фуры — наши. Что в сумке?

— Инструменты.

— Интересно. Открой.

Я поставил сумку на телегу, открыл. Якоб перебрал инструменты, некоторые осмотрел внимательно, спросил назначение. Я пояснил.

— Неплохо! Пойдём, посмотришь мои.

Якоб подвёл меня к фуре, откинул крышку одного из ящиков. Инструментов было много, выглядели они попроще моих, но качество! Качество просто отменное! Отличная сталь, полированная до зеркального блеска, соединения — без зазоров. Я покрутил в руках один из них, вздохнул. Мой вздох не остался без внимания. Якоб самодовольно засмеялся.

— Швеция — великая страна, у неё лучшие инструменты и хирурги, а армии короля Карла нет равных, — хвастливо заявил он.

Ну-ну, посмотрим, каков ты в деле.

Якоб показал, где кухня, где палатка, в которой оперируют раненых. В палатке два высоких стола, над ними — по две керосиновые(!) лампы. Здорово! В России пока всё по-лапотному.

Меня накормили, причём солдатская пища не отличалась от нашей. Каша с мясом и нечто вроде эля — слегка хмельное кисловатое пойло. Не думаю, что качество его высокое — начальству наверняка подавали лучше.

Должен заметить, что меня приятно удивила организация лагеря и быта. Взять хотя бы медиков.

У них — свои фуры, палатка и отличные инструменты. У нас — кого только нет в обозе — менялы, маркитанты, купцы, а лекари — от травников до зубодёров, а вот хирургов нет. Того специалиста, кто более всего нужен в воюющей армии — нет. И не скоро будет. Насколько я помню историю, впервые всерьёз взялся за медицинскую службу в армии Николай Пирогов — умелый организатор и великолепный хирург и анатом, положивший начало военно-полевой хирургии, спасший много жизней защитников Севастополя на Крымской войне, значительно опередивший своё время.

Пока не было раненых, я знакомился с инструментами, предоперационной подготовкой увечных — чем обезболивают, чем и как обеззараживают инструмент и рану. И вот здесь я очень удивился. Хвалёные шведские медики лишь стерилизовали инструменты над огнём, а кожу перед операцией ничем не обрабатывали. Для меня это был шок.

Я поинтересовался, а много ли нагноений бывает?

— Хватает, — нехотя признал Якоб. — И гангрена не обходит стороной. Ампутируем руку или ногу, а если на живот перекинется — раненый умирает.

Я принялся рассказывать об инфекциях, о стерилизации инструментов, обеззараживании кожи. Якоб лишь усмехнулся:

— Если чего-то нельзя увидеть, то этого не существует. Хочешь лечить так, как привык в лапотной России, — лечи, а меня учить и рассказывать небылицы не надо.

Ну и бог с тобой. Время всё поставит на свои места.

А дня через два в полевой лазарет начали поступать раненые — не один, не два — везли целыми повозками. Видимо, шли жестокие бои.

Якоб поступал по-простому: кого первого принесли, того и осматривал и лечил. Я же сделал по- другому — так, как учили в институте. Обошёл фуру, быстро осмотрел раны. Самого тяжёлого, с серьёзными ранениями, велел положить на стол в первую очередь. Дал раненому опия, разрезал и бросил на землю мундир, тщательно обтёр будущее операционное поле самогоном. Оперировал своими инструментами — я к ним привык. Закончив операцию, перевязал. Воина унесли.

Я указал на второго, затем на третьего. Дело пошло. Шведы, что привезли раненых, уже знали, что я русский, но враждебности не проявляли и слушались беспрекословно. Ледок настороженности к чужому врачу, ощущавшийся вначале, быстро таял.

Наступил полдень. Якоб бросил работу, хотя раненые ещё были, вымыл руки и сказал:

— Хватит работать, пора обедать.

— А как же раненые?

— Полдня ждали, подождут ещё. Я устал, хочу есть, надо немного перевести дух.

Хотя он оперировал за соседним столом, но мы оба поглядывали, что делает другой. Он — чтобы убедиться, что я умею делать, я же в свою очередь хотел оценить его уровень. Если я старался выполнить операцию, пытаясь сохранить руку или ногу, то Якоб обращался с ранеными более жёстко — ампутировал по суставу руку или ногу, бинтовал — следующий… Э, брат-коллега, это халтура. Раненых он обработал больше, чем я, но я не отрезал ни одной руки или ноги.

Якоб вопросительно глянул на меня и ушёл. Я же продолжал работу.

К тому моменту, когда сытый Якоб, довольно улыбаясь, вернулся, я закончил работу. Со стола после операции снимали последнего раненого.

— Ты так быстро справился? Очень хорошо. У нас есть повод выпить за твой первый рабочий день.

Мы прошли в его палатку. Якоб достал кувшин вина, кружки. Не спеша, за разговорами об операциях, мы его выпили.

— Пойду посмотрю раненых, — поднялся я.

Якоб сильно удивился:

— Чего их смотреть? Отрезанную ногу ведь не вернёшь?

— А если осложнения, у кого-нибудь кровь не останавливается?

— Значит, так угодно Господу.

Якоб перекрестился на католический манер — двумя пальцами и слева направо.

Я всё-таки пошёл и осмотрел оперированных мною раненых. Меня так учили, и я всегда так делал. Это — залог раннего обнаружения осложнений, можно сказать — позволяет увидеть нарождающуюся проблему в зародыше.

Ещё больше удивились раненые — у них так не было принято. Лежали они в деревянных избах, их покормили, как было положено в армии. Но вот санитара, чтобы принести воды, помочь раненому сходить в туалет — не было.

Я пошёл к Якобу, просить, чтобы нам выделили одного человека по уходу за ранеными.

— Да что ты такое говоришь? Здесь армия, а не госпиталь монашек-кармелиток. Может — им ещё и шлюх привезти? Даже не заикайся.

Ну и чёрт с тобой, пойду к начальству повыше.

Я направился к штабной избе. Часовой у двери преградил дорогу, русского языка он не знал, как и я шведского. Услышав мои препирательства, выглянул в окно офицер, что разговаривал со мною утром после пленения.

— В чём дело?

Я объяснил суть.

— Да, это неплохо. Я распоряжусь выделять каждый день по солдату для выполнения работы. Это всё?