— Отстали? Да ты понимаешь, что говоришь? Как отстали? Нет ни одного геологического журнала, который бы я…

— Не о журналах речь! Пора понять, Модест, что разделение науки о мире вообще на отдельные частные науки — условно, и геология не может развиваться независимо от развития физики, химии, биологии и других наук. А мы с тобой замкнулись в наших узких специальностях, гигантские изменения в смежных науках проходят мимо нас. Вот почему мы вынуждены теперь работать по старой арабской поговорке: «Если мы не можем делать то, что хотим, будем делать то, что можем».

— Ну, это уж слишком! Что сегодня с тобой, Леонид? Ты не болен?

— Я просто стар, Модест. А обнаружить на старости лет, что ты отстал…

— Да ты что, в самом деле сдаешься на милость Воронову? Ты, заслуженный профессор, готов изменить свои взгляды в угоду какому-то самонадеянному мальчишке!

— При чем здесь Воронов! Я говорю сейчас обо всем этом не потому, что меня поразило вороновское выступление, а под впечатлением недавнего разговора со своим аспирантом Бардиным. Помнишь, мы как-то говорили о нем. Так вот, он отказывается представить в качестве диссертации уже почти законченную работу по литологии. И знаешь, почему? Она, по его мнению, не отвечает современному уровню науки. Он понял это. Сам! А я — нет… — Греков опустил голову.

— Ну, и что же теперь?

— О чем ты? — словно очнулся Греков.

— Как ты решил со своим аспирантом?

— Так он решил это без меня. Н-да… И мне пришлось только согласиться с его решением.

— То есть?

— То есть пора и в литологию вводить точные методы исследования.

— Докатились! — Бенецианов с усмешкой развел руками. — Что же, садись за парту!

— А я и собираюсь это сделать. Да что там… Скажу по секрету, я начал уже изучать новейшую физику…

Бенецианов упал в кресло:

— Так-так… А потом потребуешь осциллографы и всякие там амперметры?

Греков улыбнулся:

— Мне до этого еще далеко. А вот Бардину все это понадобится в ближайшее время.

— Ну да, — Бенецианов тряхнул толовой. — А геологию, значит, по боку? Геология стала не модной! — Он соскочил с кресла и снова заходил по кабинету.

Греков с удивлением смотрел на своего собеседника. Лицо Бенецианова покрылось красными пятнами.

— Неужели, Модест, — ты ничего не понял из того, что я говорил?

— Я понял только то, что и ты — против меня. Да-с! Ну что ж, если тебе дороже Воронов…

— Да при чем здесь наконец Воронов? — повысил голос Греков, не скрывая раздражения. — Почему ты так нетерпим к нему?

— Потому, что он мне антипатичен. Да! Потому, что он перевернул вверх ногами весь факультет. Потому, что он растоптал все наши традиции!

— Остынь, Модест! Гнев слишком плохой советчик в серьезных делах. Остынь и подумай о нашем разговоре. Подумай серьезно. — Греков поднялся и пошел к двери.

Снег все еще падал с низкого неба, когда Саша вышел на улицу. Но ветер уже стих. Ни с чем не сравнимый запах свежевыпавшего снега защекотал ноздри. Не хотелось ни забираться в трамвай, ни вообще куда-то спешить, а только идти по этим выбеленным улицам и вдыхать свежий, пахнущий морозом воздух.

Он прошел мимо трамвайной остановки, поднялся к театру, свернул на тихую улицу, ведущую к стадиону, пересек заснеженный парк и вышел к линии железной дороги. Послышался шум приближающегося поезда. К небу, словно из-под земли — линия проходила здесь в глубокой выемке, — выметнулся яркий сноп прожектора. Стайкой светляков вспыхнули в нем падающие снежинки.

Саша взошел на мост через выемку и облокотился на каменный парапет. Поезд, прогромыхав у него под ногами, мигнул на прощанье красным огоньком.

И снова стало тихо. Саша перешел мост и направился в сторону аэропорта. Конечно, рассуждал он, Петьке всего не понять. А ему самому? Разве сам он знает, что произошло в последнее время. Почему будто невидимая стена встала между ним и Люсей?

Саша остановился на тихом пустынном перекрестке и поднял глаза к слабо освещенному указателю улицы:

— Улица «Искры»…

Стоило ли убеждать себя, что он забрел в эти края случайно? Не раз и не два уже ноги сами приводили его сюда, и он сворачивал на эту узкую, обсаженную деревьями улицу и медленно проходил по ней, задерживаясь перед большим четырехэтажным домом и подолгу всматриваясь в яркие окна второго этажа.

Он оглянулся по сторонам и неторопливо зашагал вдоль улицы. На противоположной стороне ее, у киоска, большая ватага ребятишек лепила снежную бабу. Потом ребята разбежались в стороны и начали забрасывать бабу снежками. Саша не удержался и, вылепив снежок покрепче, ловким ударом отбил у бабы нос. Ребята взвыли от восторга.

Мимо прошла девушка с портфелем. Саша поспешно отряхнул руки. Ведь так же вот можно встретиться тут и с ней. От одной этой мысли стало жарко. Он расстегнул пальто и вдруг на углу, под фонарем, увидел знакомую долговязую фигуру: «Петька? Не может быть…»

Саша прошел еще несколько шагов: «Конечно, Петька! Вот тебе и физик-рационалист. Ну, подожди, рыжий черт!»

Саше захотелось тут же разыграть его. «Но что бы такое придумать?.. Ага!» — он вернулся к ребятам.

— Идите-ка сюда!

Ребята подошли.

— Видите вон того, долговязого?

— Видим. Он тут каждый вечер ходит.

— Так… А можете вы для меня одно дело сделать?

— Какое?

Саша вырвал из блокнота листок и, стараясь по возможности изменить свой почерк, набросал:

«Какие научные проблемы решаете вы, юноша, глядя на светящиеся окна в столь отдаленной части города?

Цагин».

Ребята, вытянув шеи, следили за каждым его движением.

— Вот так. Теперь бегите и отдайте это ему, — сказал Саша, свертывая записку. — А если спросит, кто передал, скажите — дяденька.

Ребята сорвались с места и гурьбой побежали к Петьке. Саша, спрятавшись, начал наблюдать.

Через минуту ребята окружили Петьку и начали что-то говорить ему, показывая руками назад. Петька сначала, видимо, не мог понять, в чем дело, потом, выхватив у ребят записку, впился в нее глазами. Читал он долго, затем начал расспрашивать ребят, оглядываясь по сторонам. И вдруг попятился — дальше и дальше, пока наконец не побежал к остановке.

Собрание в одиннадцатой группе затягивалось. В общем-то все были согласны вступить в объявленное комитетом соревнование за группу коммунистического труда и быта. Тем более, что новый секретарь бюро Бардин сказал, что и одиннадцатая группа должна стремиться к получению такого высокого звания. Однако оставалось большое «но».

Этим «но» была математика. Сейчас о ней говорили все. И не в том смысле, нужна или не нужна им, геологам, эта наука, а о том, как наверстать упущенное.

— Это же немыслимо, за месяц почти заново проработать столько материала, — горячилась Вика. — Завалим зачет. Непременно завалим! Хороша, скажут, группа коммунистического труда!..

— Поменьше надо было хихикать и записочками перебрасываться, — заметил Витя Беленький.

— Будто сам не смеялся па цоевских лекциях, — крикнула Светлана. — Забыл, как все покатывались?

— Что было — то было, — прервал ее Саша. — Не об этом речь!

— Нет, об этом! — продолжала Вика. — Два месяца ничего не делали. А теперь попробуй, наверстай! И еще вот о чем я хотела сказать. Может, это и не по обсуждаемому вопросу… Но все равно. Недружная у нас группа. Каждый только о себе думает. На смех кого поднять — это у нас могут, а вот помощи ни от кого не дождешься!

На кафедру поднялся Фарид Ибрагимов.

— Я скажу так. Соревнование — вещь хорошая. Но что мы имеем на сегодняшний день? Во-первых, на последней контрольной по математике — пятнадцать двоек! Во-вторых, некоторые первоисточников совсем даже не читают, а к семинарам готовятся по философскому словарю. В-третьих, — я буду критиковать невзирая на лица — есть у нас такие, как Горюнова, которые грубят руководству, мне, например, как профоргу. А так вступать в соревнование даже невозможно. Это мероприятие политическое, я так понимаю…