— И он еще думает! Лягушек он будет требушить с таким багажом! Смешно! Да вы понимаете, какую пользу вы можете принести нашему языку?

— Я и сам думал, — сказал Алесь. — У нас нет ни словаря, ни работ по языкознанию, а также по древней и современной литературе. Но у меня, видимо, не будет времени, чтоб изучить все это.

— У всех не будет времени, — сказал Виктор. — И все же начинать надо. Умирать собирайся, а жито сей… — И вдруг перешел на «ты». — Я тебе свой словарь архаизмов отдам. Все, что выписал из грамот. Девять тысяч слов уже есть… Университет тебе даст — плохую или хорошую, не знаю — систему. Постарайся приблизиться к Измаилу Срезневскому, профессору. Исключительный филолог, верь мне. Да он и сам от тебя не отстанет. Много, думаешь, образованных людей, что так по-белорусски шпарят? Единицы. А ты вон просто, как соловей, на нем поешь. Аж зависть берет… Ну, а Измаил Иванович насчет новых знаний просто змей.

Встал.

— Сразу же и берись. Большое дело сделаешь. А то кто наше слово от плевков отмоет, кто докажет, что оно должно жить, кто правдивым словарем форпосты его закрепит, чтоб не забыли внуки? Кто сокровища соберет? Литература для них, видите, чепуха!

— Ты прав, Виктор, — тоже перешел на «ты» Алесь. — Меня и, скажем, испанца может объединять только словесность… Значит, язык, изящная словесность, поэзия, музыка, все такое — это не побрякушки, а средство связи между душами людей. Высшее средство связи.

— И вот еще что, — сказал Виктор. — Ты человек начитанный, знаешь много. Тебе будет легко. Ты попытайся записаться сразу на два факультета и за два года их окончить. Скажем, на филологический и, если так уж хочешь, на какое-нибудь естественное отделение.

— Я думаю, лучше будет так: два-три года я буду заниматься смежными предметами. Скажем, филологией и историей… А потом можно заняться и природоведением.

— А что? И в самом деле. А осилишь?

— Осилю. Надо.

— Ой, братец, как еще надо! Как нам нужны образованные люди! Куда ни посмотри, всюду прореха. А по истории у нас здесь совсем не плохие силы. Благовещенский — по Риму. Павлов — по общей истории. Говорят, по русской истории будет Костомаров. Стасюлевич — по истории средних веков. Ничего, что самое кровавое время. Зато не такое свинское, как наше. Да и Михаил Матвеевич либерал. Беларусью интересуется, потому что происхождение обязывает.

Загорелся:

— Ты человек не бедный, ездить можешь. Это тебе не во времена Радищева. Дорога до Москвы — всего ничего. Можешь ездить туда и Соловьева слушать. Не на каждой же лекции тебе тут сидеть. Фамилии всех, к кому на лекции ходить не стоит, прочтешь в «Северной пчеле». Кого они хвалят, тот, значит, и есть самое дерьмо. Значит, решили. Лягушек пусть другие препарируют. Твое дело — начать борьбу за слово. Словарь. Литература. Язык. Для всех, кто в хате без света. При лучине.

— Страшновато.

— Ничего, выдюжишь.

На лестнице послышались шаги. Лицо Виктора расплылось в плутоватой улыбке. И улыбка эта была такая детская, что он показался Алесю юнцом, которому только дурачиться и озорничать.

— Идут, — сказал Виктор. — Прячься.

Алесь стал за дверь.

Топот приближался. Алесь видел деланно безразличное лицо Виктора.

Вошел Кастусь с друзьями.

— Так, — сказал Кастусь. — Достал пятьдесят копеек, да вот хлопцы голодные.

— Ясно. — Виктор почесал затылок. — Хорошо, сейчас подумаем, что можно на это добыть.

И вдруг как бы вспомнил:

— Кстати, Кастусь, тут к тебе какой-то человек заходил. Франт такой, манерник, фу-ты ну-ты! Поспорили мы тут с ним. Так он вместо ответа использовал последнее в полемике доказательство — плюнул мне в голову вишневыми косточками, да и дверью хлопнул.

— Вечно ты так с людьми, — сказал Кастусь. — Что, правда, плюнул?

— Чтоб мне родины не увидеть!

— Ч-черт! Ты хоть фамилию его запомнил?

— Да этот… Как его?… Ну-у… Заборский? Заморский?… Загорский, вот как! Сказал, что ноги его больше здесь не будет.

Кастусь сел на стопку книг.

— Виктор… Ты что же это наделал, Виктор?

— А что? — сказал Виктор. — Подумаешь!

Алесь вышел из-за двери и стал позади Кастуся.

— Да иди ты к дьяволу! — взорвался Кастусь.

— Сейчас, — сказал Загорский.

Кастусь обернулся и не поверил глазам. Хлопцы хохотали. Калиновского словно подбросило.

— Алеська! Не ушел! Алеська!

Они так колотили друг друга по плечам и спине, что эхо раздавалось.

Хлопцы смотрели на них и улыбались широко и искренне. Лишь у одного, высокого и худощавого шатена, улыбка была какой-то снисходительной. Улыбался, словно делал одолжение.

— Ой, хлопцы, — спохватился Кастусь, — что же это я?! Знакомьтесь. Это по-старому князь, а по-новому гражданин Загорский. Зовут его Алесь. Хороший, свой хлопец. Поэтому все вы к нему должны обращаться на «ты». И ты, Алесь, о «вы» забудь. Французятину эту прочь. Мы здесь все братья.

Первый, протягивая руку, сказал по-мужицки:

— Фелька Зенкович. Из университета. Дразнят Абрикосом, — виновато улыбнулся он. — Конечно, не в глаза.

— Не буду, — сказал Алесь.

— И не советую, — сказал Виктор. — Он у нас горячий.

Второй юноша еще тогда, когда молча смотрел на встречу друзей, обратил на себя внимание Алеся. Чистое, строгое лицо, суровое и мрачноватое с виду.

— Я из Лесного института, — представился он. — Мое имя Валерий Врублевский.

По-русски он говорил с заметным польским акцентом.

— Лесничим будет, — с иронией вставил Виктор. — И знаешь, Алесь, почему?

— Почему? — мягко спросил Валерий.

— Он вследствие ограниченных умственных способностей из всего «Пана Тадеуша» кое-как понял только эти три строки:

Помнікі наше! Іле ж цо рок вас пожэра

Купецка люб жондова москевска секера,[122] -

вот и решил, что наилучший путь к борьбе с правительственным угнетением — охрана лесов.

— Ты прав, — поддержал игру Валерий. — Рубят леса, сдирают шкуру с земли. А Польша, да и твоя Беларусь до того времени и живут, пока есть пущи. Не будет деревьев — и их не будет. — Алесь почувствовал серьезные нотки в тоне парня. — Так что позволяйте, ребятушки, рубить, позволяйте.

Врублевский улыбнулся.

— И потом — чему удивляться? Я ведь поляк. Если восстание, куда я всегда бегу? «До лясу». Иной дороги мне бог не дал. Так чтo мне, разрешать сечь сук, на котором сижу?

— Ты можешь с ним и по-польски разговаривать, если тебе удобнее, — сказал Виктор. — Он немного знает.

— Почему? — возразил Валерий. — Я по-белорусски тоже знаю.

И окончил по-белорусски:

— Гаварыць будзем, як выпадзе. Як будзе зручней. Праўда?[123]

— Правда, — ответил Алесь.

Пожатие руки Валерия было приятным и крепким.

— А теперь я, — подхватил другой парень со строгими глазами. — Дайте я этого дружистого дружка, нашего земляка, за бока подержу… Здорово, малец!

Хлопец говорил, как говорят белорусы из некоторых мест Гродненщины. Не нажимая на «а», выговаривая его как нечто среднее между «а» и «о» — «гэто-го»… И, однако, он не был похож на «грача».[124] Может, из витебской глуши?

— Во, малец, свалился ты в этот мерлог. — Голос у хлопца напевный. — Ничего, тут хлопцы добрые. Буршевать[125] будем… Зовут меня Эдмунд, как, ты скажи, какого-то там рыцаря Этельреда. Виктор считает, что с таким именем мне надо было семьсот лет назад родиться. И правильно: по крайней мере не видел бы его морды… А фамилия моя Верига…

Последний из хлопцев, тот самый высокий шатен, подал Алесю безжизненную руку.

— Юзеф Ямонт, — сказал он по-польски. — Мне очень приятно.

— Мне тоже приятно, — ответил по-польски Алесь. — Ты из днепровских Ямонтов?

— Нет.