Пит подносит один из бокалов ко рту, но вся компашка как с катушек съезжает:

— Да не здесь же! — вопит Октавия.

— Туда иди! — Вения машет рукой в сторону туалета. — А то загадишь весь пол!

Пит бросает взгляд на бокал и до него доходит:

— Вы хотите сказать, что эта штука — рвотное?

Помощнички ржут как лошади:

— Ну конечно! Тогда ты можешь продолжать есть, — объясняет Октавия. — Я уже два раза так сделала. Все так поступают, а как же ещё? От праздника ведь надо получить все удовольствия по полной!

Я проглатываю язык, уставившись на изящные бокальчики с их странным содержимым. Пит ставит свой обратно так осторожно, будто боится, что тот взорвётся.

— Пошли, Кэтнисс, потанцуем.

Он уводит меня от хохочущих гримёров, от стола с необычной выпивкой. Под звуки льющейся с «небес» музыки мы выходим на танцпол. Дома у нас мы учили только такие танцы, которые идут под скрипку и флейту с гармоникой, и для которых здесь явно маловато места. Хорошо, что Эффи научила нас кое-каким па, популярным в столице. Музыка звучит медленная и завораживающая, поэтому Питер притягивает меня к себе, и мы, не мудрствуя лукаво, просто кружимся, без всяких там «па». Эдакий танец можно было б станцевать на площадке размером с блюдце.

Довольно долго мы молчим, затем Пит произносит сдавленным голосом:

— Ты скрепя сердце со всем соглашаешься, думаешь, что всё утрясётся, привыкнешь... Что они, может, ещё и не такие плохие, а потом вруг бац... — Он замолкает на полуслове.

Всё, о чём я сейчас могу думать — это об истощённых телах детишек на нашем кухонном столе. Мать прописывает лекарство, которое родители не в состоянии дать своим детям: больше еды. Теперь, когда мы богаты, мать делится с ними нашими продуктами. Но в прежние времена нам нечего было дать, да и ребёнку, как правило, уже ничто не могло помочь. А здесь, в Капитолии, добровольно выташнивают то, что съели, ради удовольствия набивать живот снова и снова. Не по причине какой-нибудь болезни, не потому, что отравились едой. А потому, что «Все так поступают, а как же ещё? От праздника ведь надо получить все удовольствия по полной!»

Как-то, когда я завернула к Хазелл и вручила ей мою охотничью добычу, Вик болел — сидел дома с ужасным кашлем. Дети в семье Гейла питаются лучше, чем в девяноста процентах остальных семей Дистрикта 12. Вик, однако, захлёбываясь от восторга, четверть часа лопотал о том, как было здорово, когда они открыли банку кукурузной патоки из пайка, что пришёл в День посылки, и каждый из них получил по целой ложке — намазать на хлеб, да ещё и осталось, чтобы повторить угощение через пару дней. «А мама сказала, чтобы я положил немного себе в чашку с чаем, вдруг поможет от кашля, но как это — я возьму, а остальные?» И если таковы дела в семье Гейла, то что творится в других домах?!

— Питер, они привозят нас сюда, чтобы мы убивали друг друга для их развлечения, — говорю я. — По сравнению с этим всё остальное — цветочки.

— Да знаю я, знаю! Просто это иногда так достаёт, что я... я... не знаю, что бы сделал. Он на секунду замолкает, потом шепчет:

— Может, мы были неправы, Кэтнисс...

— Неправы в чём?

— В том, что хотели успокоить волнения в дистриктах.

Быстро верчу головой по сторонам, но, похоже, никто этого не слышал. Операторы отвлеклись, отдавая должное столу с дарами моря, а танцующие вокруг нас пары либо пьяны до одури, либо слишком заняты друг другом, чтобы обращать на нас внимание.

Увидев мою реакцию, Пит извиняется. И правильно делает. Потому как нечего ляпать языком в таких местах.

— Ты уж до дому подожди, — советую я ему.

И тут появляется Порция с внушительного вида человеком, выглядящим смутно знакомым. Она представляет его нам как Плутарха Хевенсби, нового Главного Распорядителя Игр. Плутарх просит Пита позволить ему украсть меня на один танец. Пит надевает лицо, предназначенное для камер, и доброжелательно передаёт меня Плутарху, шутливо предупреждая его не слишком увлекаться.

Не хочу я с ним танцевать! Не хочу, чтобы меня касались его лапы — одна держит мою руку, другая пачкает мне талию. Я не привыкла, чтобы меня касались чужие руки. Прикосновения Пита и моих родных не в счёт. В моём перечне существ, которым бы я позволила коснуться моей кожи, распорядитель Игр, да ещё главный, находится на уровне ниже слизняка. Впрочем, похоже, он об этом догадывается, и, танцуя, держится от меня на почтительном расстоянии.

Мы мило болтаем о всяком-разном: о приёме, о развлечениях, о кушаньях. И здесь он вворачивает шутку о том, что после прошлогоднего тренинга избегает пунша. Сначала до меня не доходит, но вскоре я соображаю, что Плутарх — это тот самый, что, попятившись, угодил в чашу с пуншем, когда я на индивидуальном показе послала распорядителям в подарок стрелу. Собственно, я стреляла не в них, стрела пронзила яблоко в пасти жареного поросёнка на их столе. Ах, как они переполошились — приятно вспомнить!

— О, так это вы... — смеюсь я, вспомнив, как он барахтался в чаше, обдавая себя и всех вокруг пуншем.

— Да. И можете радоваться — от этого позора я никак не оправлюсь.

Меня так и подмывает вывалить ему в глаза, что двадцать два мёртвых трибута никогда не оправятся после Игр, которые он помогал организовывать. Но всё, что я говорю, это:

— Класс! Значит, в этом году вы — Главный Распорядитель? Какая большая честь... должно быть.

— Между нами говоря, на эту должность было не много желающих, — бормочет он. — Такая большая ответственность. Мало ли как Игры повернутся...

«Ещё бы, предыдущий-то Главный сыграл в ящик», думаю я. Уж кто-кто, а Плутарх должен знать о судьбе Сенеки Крейна, но похоже, его она не волнует.

— Вы уже начали планировать Триумфальные игры? — спрашиваю я.

— Да, конечно. Собственно, работы идут уже несколько лет — арену за день не построишь. Но, как бы это выразиться, дух, особая изюминка этих Игр вырисовываются только сейчас. Хотите верьте, хотите нет, но сегодня ночью у меня собрание по поводу выработки основной стратегии.

Плутарх слегка отступает и вытаскивает из жилетного кармана золотые часы на цепочке. Он откидывает крышку, видит, который час, и хмурится:

— Я скоро ухожу. — Он поворачивает часы так, что я вижу циферблат. — Всё начинается в полночь.

— А не поздновато ли... — говорю я, но бросаю фразу на полуслове: кое-что другое привлекает моё внимание. Плутарх проводит большим пальцем по хрустальному циферблату и... на кратчайшее мгновение на нём вспыхивает образ, будто освещённый светом свечи. Очередная сойка-пересмешница. В точности, как моя брошь на платье. Только эта — исчезающая. Он захлопывает крышку часов.

— Красиво, — говорю я.

— О, это не просто красиво. Мои часы — единственные в своём роде. — Он чуть медлит. — Если кто-нибудь будет спрашивать меня, скажите, что я пошёл спать. Подобные собрания положено хранить в тайне. Но я знаю, что вам можно довериться.

— Безусловно. Нема как могила.

— Ну что ж, Кэтнисс, увидимся на Играх будущим летом. Поздравляю с помолвкой и удачи вам в переговорах с вашей мамой!

— Удача мне бы не помешала, — бормочу я.

Плутарх растворяется в толпе, а я отправляюсь искать Пита. Меня поздравляют какие-то незнакомые личности — с помолвкой, с победой на Играх, с удачным выбором губной помады. Я что-то бурчу в ответ, но думаю при этом о Плутархе с его уникальными — «единственными в своём роде» — часами. Ой, что-то здесь неладно! Какая-то закавыка. Какая? Что он скрывает? Боится, чтобы кто другой не украл его идею украсить циферблат часов исчезающей сойкой? Наверно, он отвалил за неё кучу денег, и теперь боится, что какие-нибудь мошенники начнут клепать дешёвые подделки. Житель Капитолия, что с него взять.

Я нахожу Пита у стола с искусно украшенными тортами и печеньем. Он в восхищении. Пекари бросили кухню и все заявились сюда — специально, чтобы поговорить с Питом об искусстве глазирования выпечки. Когда он задаёт какой-нибудь вопрос, они буквально отпихивают друг друга локтями — каждый хочет ответить первым. По его просьбе они подбирают ему целую коллекцию расписного печенья, чтобы он мог, вернувшись в родной дистрикт, на досуге как следует оценить их работу.