- Ну и ладно, что так вышло: не леший, а человек пеший!
Маша улыбнулась Петру Кирилычу и оправила на себе сарафан.
- Вот что скажи мне, Петр Кирилыч… Я все слышала, о чем ты с отцом говорил…
- Ну и ладно, коли так, об одном деле не двадцать раз разговор заводить…
- Так-то так, и я не прочь от этого… только отец-то говорил с тобой больно чудно… Не пошутил ли он, Петр Кирилыч?..
- Какие тут шутки? Я те присватал!..
- Ой-ли, так и согласился?..
- В два слова!..
- И ничего… такого?.. Особенного?..
- Да говорю, что ничего. Ты же слышала!..
- Слышала, Петр Кирилыч. Только тогда, Петр Кирилыч, и я тебе вот что скажу: ты меня за тюху-то совсем не считай!..
Петр Кирилыч нагнулся к Маше и хотел поиграться, но Маша отвернулась, приложила ручку к щеке и в искосок поглядела на Петра Кирилыча. Стала она в эту минуту немного похожа на Феклушу, даже ямки чуть проступили на порозовевших и пополневших щеках, и от этих ямок по всему ее лицу словно свет пошел, и глаза глубже засинели, и гуще на плече под мочальной косой заголубел сарафан.
- Я что говорю, - прошептала Маша, - ты будешь балакать, а я возле тебя плакать?..
Ничего Петр Кирилыч не нашелся Маше ответить, потому ударила Маша в самую бровь, опустил он сначала голову, потом хлопнулся Маше в ноги. Маша вскрикнула тихо и закрылась руками, видно не ждавши такого ответа.
- Ну, коли так, тогда… - не договорила Маша, и только Петр Кирилыч поднялся, сама ему поклонилась.
Взялись они за руки и не торопясь пошли по дубенскому берегу в ту сторону, где густел все пуще туман от реки, и над туманом плавала черная мельничья крыша, и над ней уносился в небо железный конек с развеянным на ветру хвостом, словно сорвавшись со шпиля.
Тихо было по берегу. В этот час в городу господа спать ложатся, а у нас в Чертухине мужики выходят на двор позевать и холодной водой ополоснуться и лоб на утренний свет перекрестить…
Смотрит Петр Кирилыч на Машу и думает сам про себя, что зря захаяли девку… Девка как девка, не хуже других!..
Или и впрямь похорошела Маша за эту ночь, или это все туман да побелевший свет от луны, только случилось в этот раз с Петром Кирилычем то, что еще сроду-родов с ним не случалось…
*****
Сбежали они под бугор, и скоро впереди сгорбатился в тумане мост через реку, слышней зашумела в плотине вода. Петр Кирилыч вдруг остановился и схватил Машу за плечи.
- Что это такое, Маша? - спросил Петр Кирилыч, показавши рукой на мельницу.
С мельницы, мешаясь с гулом воды, шел какой-то непривычный и непонятный Петру Кирилычу гул, похожий и на урчанье воды в плотине, и на уханье ночного сыча.
- Это?.. Это батюшка к заутрени звонит… Разве ты его порядков не знаешь?..
- Ну?.. Во что это он такое долбит?..
- В корчагу. Она у него привешена на потолке, и в корчаге - мутовка… У нас в подызбице… церква…
- Хитрый мужик… А промежду прочим, пусть его звонит! Давай, Маша, пригубимся покрепче возле отцовского дома.
Взял Петр Кирилыч Машу за плечи, и Маша сама к нему потянулась, и то ли у нее с непривычки ко всему такому сразу подломились ноги, то ли Петр Кирилыч обо что с бугорка споткнулся, только оба они повалились в траву, и в траве жалобно зазвенели у Маши по подолу золотые причастные колокольчики.
Вступила Петру Кирилычу в голову муть, и месяц в это время свалился с неба прямо к Петьке Цыгану на полати.
*****
Как все это случилось, и сам Петр Кирилыч потом не мог хорошо рассказать по порядку. Когда он оглянул все мутными своими глазами - ударил в них, должно быть, едучий болотный туман! - Машу он не узнал…
То ли, когда они повалились в траву, Маша вырвалась и убежала, потому что такого всего без отцовского креста сильно боялась, и из той же, должно быть, боязни потом, когда Петр Кирилыч дурниной кричал на берегу и его Спиридон Емельяныч услышал, обо всем отцу рассказала, то ли еще как все перемутилось, только Петр Кирилыч, раскрывши глаза на самом свету, хорошо различил длинную шею, по шее шли такие пупырышки, замест сарафана чернела суконка, и в стороне черный дырявый подол завивался в траве конским хвостом, в головах же сидела травяная лягушка и громко квакала на Петра Кирилыча.
Вгляделся Петр Кирилыч в лицо и обомлел: тетка Ульяна!
Не пошевельнется она, глаза закатились, по всему лицу синие пятна и такая истома; в губах набилась белая пена, и губы скривились и застыли в поздней, похожей больше на усмешку, улыбке.
- Князь мой ненаглядный! - еле слышит Петр Кирилыч Ульянин шепоток. Схожа она теперь с лица со старухой, которую встретил он на дороге и принял совсем не за то.
Кипьмя закипело под сердцем у Петра Кирилыча, и свет сразу померк, словно кто сзади подбежал к нему и плотно закрыл оба глаза ладонью. Размахнулся он далеко за спину обоими кулаками, со всей силы надавил коленом живот и сам не своим голосом закричал на весь чертухинский лес…
Но не успел Петр Кирилыч ударить. Взяла, значит, бобылка свое! Всю ночь, видно, проходила она по пятам за Петром Кирилычем… И когда Маша со стыда метнулась в кусты, Ульяна подстала Петру Кирилычу на дорогу, и тот на темный глаз - бывает такая темь перед утром, когда ночь потушила последние звезды, а день еще не настал! - на темный глаз не узнал ее и поймал вместо Маши. Да и на смертный этот грех обронила Маша на землю, когда убегала, красный платок, а Ульяна, знать, сразу сметила все, спряталась за куст на дороге Петра Кирилыча, повязала дорогой платочек на простоволосую голову и высунулась в нем из-за веток, когда, обезумев, искал Петр Кирилыч с растопыренными руками Машу по кустам у оврага… Сшиб он Петра Кирилыча с глаз, потому что в первый раз увидел он в этом платочке Феклушу!
На худой, видно, час Феклуша забыла его на реке, на свое несчастье Маша подняла, много раз лучше бы было, если б дубенские девки засунули его после купанья Феклуши куда-нибудь под корягу, потому что все же едва ли есть у них, как у наших, баб, сундуки!
Но ведь так в жизни не только с Петром Кирилычем, а и со всеми нами может случиться… да и бывает!
Подчас глядишь: вот-вот человек схватит судьбу за загривок, ан не тут-то было, в самый нужный час в глаз и попала сорина!
*****
Посластилась бобылка на старости лет, и, когда Петр Кирилыч занес над ней кулаки, она только одно слово сказала и… обернулась в корягу…
Только когда совсем рассвело, Петр Кирилыч немного очухался: на дворе, глядит, белый день, руки у него оббиты, и с них капает кровь, рядом с ним стоит на белом свету самый всамделишний Спиридон Емельяныч, и в сторонке держится за елочку, словно боится опять упасть под овраг, испуганная, бледная Маша.
- Вставай, вставай, Петр Кирилыч. Что ты?.. Бог с тобой! - строго и ласково говорит мельник.
Петр Кирилыч поднялся, шатнулся к Спиридону, тот его подхватил под локотки, а Маша обеими руками закрылась.
- Сунгуз, Спиридон Емельяныч!
- Что?.. Что ты мелешь?.. Какой там сунгуз… это же коряга!
- Сунгуз, говорю!..
- Пойдем-ка, друг… пойдем, я тебя причащу! - тихо говорит Спиридон.
За лесом нехотя плелось большое облако, похожее на бурую корову. Обещало оно хмурый день, и мутное солнце в мутных глазах у Петра Кирилыча висело, как грузное вымя…