Порой в треске хвороста Гвади слышался взрыв веселого, звонкого хохота, как будто древний дух, хранитель очага, обитающий в его огненной глубине, принес радость этому дому и спешит поведать о ней всему миру. И эта радость вспыхивает снопом искр, озаряющих закоптелые углы джаргвали.

Над постелью ребят горела лампа. Язычок пламени, трепетавший над лампой; казалось, вступил в соревнование с неистовым пламенем очага: «А ну, кто взовьется выше?!» Фитили плошки, стоявшей на треножнике у противоположной стены, полыхали сколько хватало сил, надеясь — авось кто-нибудь примет плошку за ярко пылающий факел.

Домашняя утварь: миски, чашки, котелки, ушаты — все сверкало, точно золото и серебро. Валявшееся с незапамятных времен старье вдруг почувствовало, что еще не все потеряно, и заиграло возрожденными красками, требуя своей доли радости и солнца.

«Вот мы, поглядите же на нас!» — кричали эти ветхие свидетели прошлого; того и гляди они покинут свои пыльные углы и потянутся к открытому сундуку.

Тут ожили в снопах света черепки сковородок и горшков, там заявляли о своем существовании истрепанные каламани и лохмотья обмоток; из щели любопытными глазками выглядывали заброшенные ребятами рики и ухмылялись надтреснутые тапела.

Радость в них как будто боролась с недоумением: «Кто это придумал, что мы утратили свой облик и преданы забвению?» Огненные зайчики бегали по стропилам, отражаясь в черных, как агат, сосульках окаменевшей от времени сажи. Они мерцали подобно бесчисленным звездам, — уж не свод ли небесный раскинулся над головой Гвади вместо соломенной крыши?

Гвади в одной рубашке стоял возле сундука, готовясь облачиться в чоху и архалук. Он умыл лицо и руки, не забыв прибегнуть к помощи мыла. Вымыл с той же тщательностью ноги пониже колен и встал на кучу хвороста, чтобы не испачкаться на земляном полу. После омовения потянуло погреться у очага. Он расчесывал частым деревянным гребнем бороду и усы, и эта операция, видимо, доставляла ему не меньшее удовольствие, чем тепло. Гвади даже стонал от наслаждения, когда зубья гребенки, проникнув в чащу волос, бередили зудящую кожу.

— А ну, ребята, позаботьтесь, чтобы огонь горел посветлее, пока я одеваюсь! Тащите хворосту, его достаточно под хурмой. Вы сегодня как следует присматривайте за вашим бабайей… Керосину в коптилке довольно, Бардгуния? Подлей, если мало. Можете не хлопать в ладоши, можете не кричать «ваша!» Этого от вас не требуется… Но отныне вы должны исполнять все, чего бы я с вас ни спросил.

Мальчиков в эту минуту отнюдь не занимало, когда и как полагается свидетельствовать отцу свое уважение; они даже не слышали того, что он говорил, настолько были поглощены созерцанием необыкновенного кинжала и столь же необыкновенного пояса.

Гвади заинтересовался упорным молчанием детей. Приятно было, что они так увлеклись кинжалом. Гвади некоторое время наблюдал за ними молча.

— Так, так, ребятки мои милые, ничего вам замечательного дед не оставил, кроме этого кинжала, — сказал он про себя и, не желая, видимо, отвлекать детей, протянул руку через их головы к чохе. Но не до тянулся: чоха лежала слишком далеко. А пройти за нею — значило ступить на пол и запачкать ноги.

— Бардгуния! — окликнул он старшего сына. — Подай мне, чириме, чоху и архалук. Вокруг сундука поднялась отчаянная возня. Ребята разом кинулись выполнять приказ отца. Младшие не хотели уступать эту честь Бардгунии. Но тот не сдавался, ведь отец обратился со своей просьбой именно к нему.

— Пусти!

— Я взял уже.

— Убери руки! Слышишь?

— Оставь!

И чоха и архалук, которые Гвади только что благоговейно вытряхивал, чистил и складывал, перелетали из рук в руки с легкостью мяча. Соперники сбились в кучу, и спор, видимо, мог быть разрешен только силой. Бардгуния отбивался сразу от трех противников. Исход боя становился все более сомнительным.

Чиримия предпочел уклониться от битвы. Он все еще не снял деревянной сабли, украшавшей его во время торжественного митинга. Мальчуган сообразил, что во время потасовки кто-нибудь из ребят может сломать ненароком его саблю, и отодвинулся подальше от старших братьев. Однако, не желая оставаться совершенно в стороне, он неистово вопил, засунув в рот указательный палец.

— Я подам, бабайя!..

События развивались с молниеносной быстротой. Гвади сообразил наконец, что дело не обойдется без его вмешательства.

— Эй, порвете чоху! Пошли прочь! Газыри растеряете! — кричал он сердито. Правда, рассердиться по-настоящему он не мог, потому что услужливость детей была ему только приятна. Если бы не опасение, что малыши порвут чоху, он не прочь бы еще полюбоваться их борьбой и всласть посмеяться.

В конце концов Гвади все-таки пришлось сойти с подстилки из хвороста и отобрать у ребят свое добро. Он прихватил заодно чувяки и, возвратившись к очагу, стал облачаться.

Дети сразу успокоились. Все как один кинулись обратно к сундуку и снова занялись кинжалом. Несомненно, кинжал являлся предметом их вожделений, тогда как чоха и архалук возбудили страсти лишь случайно. Дедовский кинжал отличался необычайными размерами. Роговая рукоятка его, тоже изрядной длины, поистерлась от употребления и, чтобы удобнее было держать, обмотана в два раза тонкой проволокой. Верхнюю часть рукоятки венчали два металлических шарика. И металлическая основа черенка и наконечник ножен поблескивали мелкими, точно брызги, искорками, — кинжал был когда-то украшен серебряной насечкой, но от нее почти не осталось следа. Сафьян на ножнах пришел в ветхость, деревянный футляр вылез наружу, но кончик, в виде шарика, сверкал при свете очага, точно серебряный. Шарик этот, величиной с голубиное яйцо, едва держался на шатком стерженьке.

Чиримия был увлечен главным образом этим шариком. Мальчик прижал рукоятку своей деревянной сабли к наконечнику кинжала, — со стороны могло показаться, что не кинжал, а сабля увенчана чудесным шариком, придававшим ей вид самого настоящего оружия. Мальчик глядел на него не отрываясь и, видимо, величайшими усилиями удерживал руку, которая тянулась к соблазнительному украшению. Малыш то краснел, то бледнел, и его округлившиеся, точно у совы, глаза беспокойно таращились.

Он ждал подходящей минуты, чтобы завладеть этим шариком и никогда не расставаться с ним. Братья разгадали тайные намерения Чиримии и молчаливо сигнализировали: «Попробуй тронь!» Одни неотрывно следили за Чиримией, другие смотрели в упор на шарик, но те и другие готовы были при первом же движении Чиримии накинуться на преступника.

Гутуния заранее навалился всем телом на малыша, чтобы отпихнуть его в сторону, но Чиримия упорно не сдавал позиций, — он весь сжался, напряженное тельце ребенка стало твердым, как кремень.

Гвади не понимал, почему ребята вдруг присмирели, но ему некогда было вникать в причины этого странного явления. Он надел архалук и, не застегнув его, накинул чоху. Вся суть была, конечно, в чохе — вот почему Гвади спешил ее примерить. Экая удача! Чоха превосходно сидела на нем. Радость Гвади была безгранична. Он стал поправлять газыри: головки одних поднял выше, другие сдвинул вниз. Расправил плечи, подвигал ими, выпятил грудь…

— Так, так, все как следует, — самодовольно обронил он и стал застегивать верхние петельки архалука и чохи. Они застегивались свободно. Рука его постепенно скользила вниз, к животу. И вдруг на лице мелькнуло изумление, смешанное со страхом. Рука повисла в воздухе, пальцы замерли. Ни архалук, ни чоха не сходились на животе. «Непонятное дело!» — подумал Гвади, повозившись еще некоторое время. Тщетно. Гвади с силой выдохнул воздух и втянул живот. И снова попытался накинуть очередную петельку на пуговицу. Но и петелька и пуговица ускользнули из пальцев. Он решил, что виноваты пальцы, — неряшливо взялись за дело. Поплевал — не помогло и это. Две нижние застежки решительно не под давались.

Гвади наклонил голову и взглянул на них сверху — что, мол, там делается? Затянутая на груди чоха нажимала на живот, живот поневоле опустился и, найдя выход пониже, выперся наружу, увлекая за собой рубашку как раз на том месте, которое надо было застегнуть.