Бедность крестьянская сквозила и во всем их обиходе — жилище, одежда, пища, уход за детьми, содержание самих себя… Всюду грязь, ветхость, невежество, суеверие, беспомощность в случаях болезни или иного несчастья. Вообще жизнь крестьянина была тяжела физически. Конечно, были и богатые крестьяне, и даже очень богатые, но это — единицы среди нуждающейся и грязной массы.

Еще хуже обстояло дело с духовной стороны. Здесь «поле» крестьянина было еще уже и еще более худосочно. Школ мало: на 20–30 верст одна да и та плохо обставленная. Не удивительно, что грамотность в деревне была редкостью и притом преимущественно в форме «малограмотности». Еще недавно русский мужик ставил на бумаге вместо подписи три креста. Сельские учителя были под подозрением. На них смотрели, как на агитаторов. Школы были крайне бедны всем, даже отоплением; библиотеки были самые жалкие. В довершение всего школа посещалась только осенью и зимою: в остальное время дети помогают родителям в хозяйстве.

О влиянии духовенства я уже говорил. Духовенство скорее плелось по протоптанной стезе серой деревенской жизни — с ее заботами о хлебе насущном и о всяких «достатках», и вообще о всем совершенно земном! Не только духовного экстаза и божественного огня не было у деревенского духовенства, но оно не светилось даже в виде дымных лучинок! «Поп» в устах народа был синоним алчности и олицетворением земных забот.

Исправная бричка, сытые лошадки, румяная и многочадная попадья, обильное хозяйство на церковных землях и чистенький домик при церкви — вот идеалы русского сельского священника.

Если жизнь была скудна, за отсутствием церковных угодий или тороватых помещиков и купцов, то приходилось «нажимать» на требы. А на Украине был даже обычай «линования», т. е. объезда подряд (в линию) всех прихожан; причем священник угощал вином, а крестьяне дарили ему всякий — кто что может: кур, яиц, муку, зерно, лен и т. д. В области священнослужения царила догма и обрядность. Деревенская паства не слышала сильного, вдохновенного слова — проповеди любви и помощи ближнему, проповеди истинной христианской морали. Народные массы были во власти суеверия, предрассудков и грубого невежества. В деревне царил примитивный жизненный уклад и жестокая грубость нравов. Мужик находился на весьма низкой степени развития человеческой культуры.

Интеллигентных сил в деревне было очень мало, да и какие это были силы! Школьный учитель, фельдшер, писарь, «поп» — все это думало только о себе, о своем «достатке».

Если школьный учитель и отходил иногда в область «умствования» и критики, то — только от досады на свое жалкое существование. Будь этот учитель хорошо обставлен и хорошо оплачен — никакая «пропаганда» не полезла бы ему в голову. Фельдшер и писарь слишком были заняты алкоголем и собиранием «дани» от крестьян: им некогда было разговаривать о «высших» предметах. В некоторых больших деревнях были и другие интеллигенты, например: судья, следователи, доктора, купцы, полицейские и иные чиновники, земские начальники, помещики. Но все это влачило жалкую жизнь русского «обывателя», для которого воля начальства — единственный закон жизни, а карты и выпивка — лучшее препровождение времени и даже — главное занятие. Земские деятели сидели в городах на положении чиновников или в своих усадьбах — при своих хозяйствах. Мало кто из них вносил живительную струю в деревенский уклад, мало кто улучшал условия существования вверенных им масс. Большею частью это были разорившиеся помещики или недавние корнеты и поручики. Что могли они «творить», кроме того, что творила вся обывательская Россия, т. е. жила для себя, праздно, непродуманно и даже вредно, так что вызывала справедливые нарекания бедноты, которая вообще таила глухую ненависть к «барам» и ко всему тому, что носило следы «панования». Даже в тех случаях, когда в деревне появлялся деятельный и всем полезный помещик или другой интеллигент, то и тогда крестьяне относились к нему с недоверием. Известно, барин, — говорили они. — Балуется, тешит себя!

И такое отношение сложилось, конечно, не со вчерашнего дня, а со времен татарского ига, от вековой неправды, которую видело низшее сословие от высшего; неимущие — от имущих. И надо сознаться, что в общем мужик терпеливо выносил свое положение, повинуясь начальству и почитая (с внешней стороны) барина.

Помню, в 1915 году, когда наши армии отступали по всему фронту, оставляя немцам русские области, крестьяне покидаемых местностей были в отчаянном положении, не зная — что делать: бежать или оставаться с немцами, жечь ли свои гнезда или прятаться в них, отдаваясь на волю победителя? С этими вопросами они бросались к властям в каждом населенном пункте. Но властей — и след простыл! Не только губернаторы, начальники уездов и вся полиция бежали в первую голову, но не отставали и священнослужители. Командуя конным отрядом, я прошел много деревень, сел и городов, покинутых властями. Крестьяне обращались ко мне с мольбой: что делать? Но что мог я сказать им, которым до сих пор упорно говорили, что «немец у них не будет», — когда этот самый немец шел в 1–2-х верстах за мною (а иногда и ближе)? Вы наши отцы, наши начальники! — молили крестьяне. А эти «отцы-начальники» давно «драпнули», спасаясь от германцев.

Теперь бросим беглый взгляд на жизнь этого «начальства» в мирное время. Все «правящие» принадлежали к культурной и христианской среде. Однако, редко можно было встретить на практике применение принципов морали и указаний христианского учения. Всюду превозносились дворянские достоинства; дворянством кичились, его привилегии считались нормальными.

Мужик и даже небогатый купец считались «черной костью», и соответственно этому с ними обращались. С детства я привык видеть мужика в роли «просителя»; при этом просьбы его сопровождались низкими поклонами, целованием рук и даже коленопреклонением. С годами это изменилось. Но материальная зависимость от «правящего» сословия была все же велика. Власть, даже провинциальная, могла скрутить мужика, как угодно. А властью для него были все чиновники и все должностные лица, начиная от старосты и урядника и далее до бесконечности… Уже урядник, писарь и староста брали приношения, а о других и говорить нечего. Без приношений нельзя было добиться не только правды, но даже приема. Я говорю о провинции, ибо в столице там надо было иметь еще и «протекцию», без которой и приношения не помогут.

Конечно, приношения давались в зависимости от ранга и обстановки; иногда они выражались во взаимных услугах.

Вообще власть была далека от просителя, если этот проситель не мог со своей стороны быть полезным для власти. Приношения и серая, но сытая и праздная жизнь составляли особенность «правящих» кругов, особенно русского чиновничьего люда. Типы Гоголя и Чехова не переводились на Руси, и «правящая» Россия по-прежнему веселилась: охотилась, играла в карты, танцевала, болтала в гостиных и на службе, пила, закусывала, интриговала, сплетничала… К делу относились формально: лишь бы отписаться, лишь бы на бумаге все было хорошо. А относительно дела вообще было такое мнение, что оно «не медведь — в лес не убежит». Везде, конечно, говорились хорошие слова и красивые речи — при случае. Но также везде на первом месте были эгоистические побуждения. Прописные истины и заповеди морали сообщались в школе и не отвергались открыто обществом; но в то же время всюду процветали: взяточничество и хищения, праздность, кутежи, легкомыслие, невежество и недобросовестность. И над всем этим стоял общий социальный порок: имущие жили для себя, не заботясь о бедной, неимущей массе, вызывая этим и справедливую критику, и зависть, и злобу, и ожесточение…

Если бы при всех своих недостатках «правящие» знали бы хорошо государственную машину и держали бы ее в порядке, то это было бы еще терпимо: «пей, да дело разумей», говорит русская пословица. Но беда именно в том и есть, что при всех своих недостатках и пороках «правящие» не знали своего дела. Незнание своего дела, незнание обстановки данного момента — характерная черта всей русской бюрократии (всех ведомств), особенно — высшей.