Меня заинтриговал образ отца Дэниэла Кэролла в этом сне. «Отец Дэниэл», как мы все его звали, был ректором семинарии, где я проучился четыре года. В последний раз я видел его лет за восемь до этого сна на специально организованном банкете в Сакраменто. Тогда на меня произвел большое впечатление тот факт, что он недавно вернулся из Мексики, где занимался миссионерской деятельностью в сельских районах, в качестве единственного на весь округ священника странствуя по деревням. Там ему нередко приходилось в одиночку пробираться на ослике по безлюдной, непроходимой глуши, чтобы попасть к людям, которым он служил. В тот вечер на банкете я ощутил в отце Дэниэле непривычную, исполненную покоя безмятежность. В нем был глубокий внутренний мир, который исходил от всего его существа, а не от слов, которые он произносил или скупых историй, которые он рассказывал. Он показался мне совсем новым — не таким, каким я его знал в семинарии, где он был главой преподавательского состава и быстро растущего студенчества. Меня поразил неожиданный поворот в его карьере — из ректора калифорнийской семинарии он превратился в миссионера-одиночку, который жил и работал с беднейшими из бедняков на севере Мексики. Это его «повышение» напомнило мне о «смирении эго». В тот вечер, когда я ехал с банкета домой, полученное впечатление уже начало формировать в моем сознании новый символ: отец Дэниэл становился для меня символом такого смирения и присущей ему житейской скромности и простоты. Его положение в моем осознаваемом сновидении подразумевало, что он каким-то образом оказался «в гуще игры» — игры жизни. В игре жизни — а это самая высшая лига — смирение и покорность — как раз те качества, о которых на этой стадии эксперимента с осознаваемыми сновидениями мне приходилось вспомнить в очередной раз.
В этом сне также присутствовал элемент юмора. Упоминание о Винсе Ломбарди возвращает меня в семинарские дни — то был мой первый или второй год в средней школе. Отец Дэниэл тогда руководил спортивными программами семинарии и выполнял обязанности тренера. На поле мы зачастую громко спорили с ним, когда он судил наши матчи, и нередко прохаживались по поводу его спортивных знаний и способностей. Большинство из нас считало, что там, где дело касается спорта, отец Дэниэл силен больше на словах, чем на деле. Но однажды в разгар футбольного сезона нас поразило большое фото в последнем номере «Спортс Иллюстрейтед». На нем крупным планом был изображен защитник Пол Хорнунг, звезда команды «Грин Бэй Пэккерс», сидящий на скамейке рядом с товарищами по команде. Он кутался в толстую длинную накидку, изо рта у него шел пар, отчетливо видный в холодном зимнем воздухе. Хорнунг пыхтел и отдувался, потому что его стремительный прорыв только что принес «Пэккерсам» победное очко. А за скамейкой — мы его сразу узнали! — стоял отец Дэниэл собственной персоной. Он с обожанием глядел на Хорнунга, и на лице у него расплывалась широкая улыбка.
Увидев этот снимок, семинаристы не могли прийти в себя от изумления и недоверия. Комнату для отдыха сотрясали взрывы хохота, слышались возгласы: «Ну-ка взгляни!» «Глазам своим не верю!» Особенно озадачены были самые горячие поклонники спорта: образ нашего тренера, гордо красующегося на странице национального спортивного журнала, как-то не вязался с тем представлением об отце Дэниэле, которое у нас сложилось. Фотография приоткрыла нам черты отца Дэниэла, которые мы раньше не замечали и о которых даже не подозревали.
Снимок так поразил учеников, что мы отправились к отцу Дэниэлу, чтобы «потребовать» объяснений. Шутя и подтрунивая, мы подвергли его настойчивому допросу, потому что он был не очень-то настроен много рассказывать. Наконец, после долгих льстивых уговоров, мы услышали историю, убедившую нас в том, что мы действительно недооценивали своего «тренера». Оказалось, что отец Дэниэл был близким другом Винса Ломбарди, старшего тренера «Грин Бэй Пэккерс». Ломбарди пригласил его на этот матч и распорядился, чтобы его посадили на боковой линии, вместе с игроками и тренерами. Так уж случилось, что когда делали снимок для «Спортс Иллюстрейтед», отец Дэниэл оказался прямо за спиной у Пола Хорнунга. Весь этот случай стал для меня хорошим уроком: я понял, что следует уважать людей, с жизнью которых я знаком, в лучшем случае, только поверхностно. Я научился не быть излишне самоуверенным и не думать, что я кого-то «расколол» или «вычислил». Если взять отца Дэниэла, то в этом человеке было гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Теперь все эти темы и вопросы вернулись ко мне в осознаваемом сновидении «На краю поля».
Этот сон подарил мне еще одну жемчужину мудрости: она содержалась в моем диалоге с Джимом Палскэмпом, произошедшим под конец сна. В семинарии Джим был моим одноклассником; он получил сан священника и многие годы прослужил директором Центра Ханна для мальчиков, что в Сономе (это городской реабилитационный центр для мальчиков с эмоциональными нарушениями). Джим всегда обладал большим чувством юмора, дружелюбным и общительным нравом — как правило его все любили. Все эти годы я поддерживал с ним связь. Насколько я знаю, руководство Центром Ханна пришлось ему по душе. Символ Джима в этом сне настойчиво говорил мне, что открытость перемене — важный настрой ума, который я должен поддерживать. Исследовав себя на этот предмет, я понял: хотя в принципе я стараюсь оставаться открытым перемене, на деле я часто противлюсь ей.
Время, когда мне привиделся этот сон, совпало с периодом множества крупных перемен — и для меня самого, и для моей семьи. Наиболее явной внутренней переменой, которая уже начала происходить, стало раскрытие осознаваемому сновидению. И она уже успела породить во мне множество неожиданных внутренних преград. На другом уровне, более конкретном и осязаемом, мы с Чарлин в это время собрались выставить свой дом на продажу и уже начали подыскивать себе новый. Меня по-настоящему страшил процесс поиска жилья, который мы в ближайшие месяц-другой собирались активизировать.
Тем временем стереофоническая атака соседского юнца вынуждала нас поспешить с переездом, и это создавало нежелательную напряженность. Несмотря на то, что приходилось жить и работать в ужасных условиях, я испытывал сильнейшее сопротивление этой конкретной перемене. Может быть, я испытывал такое сопротивление перемене именно потому, что условия были просто невыносимы. Я хотел переехать, когда я буду готов, когда условия будут благоприятными для меня, в подходящий для меня момент. Символ Джима из сна дал мне противовес и противоядие для решения этой проблемы. Во сне он сказал: «Надеюсь, что когда-нибудь перемена все же произойдет, хотя сейчас мне там по-настоящему хорошо». Он утверждал принцип — принцип верности перемене, — даже когда ты вполне доволен своим настоящим положением!
На протяжении трех месяцев после этого сна (август, сентябрь и октябрь 1981 года) я прошел через новую череду успехов и неудач на пути осознаваемого сновидения. Для меня этот период тоже оказался относительно пустым. За все время у меня было два осознаваемых сновидения, запоминание же обычных сновидений осталось на прежнем уровне: каждое утро я мог вспомнить не меньше одного сна. Размышляя о чередовании этих успехов и неудач, урожайных и голодных периодов, я придумал метафору, изображавшую состояние моего эксперимента в то время. Я представил, что карабкаюсь по заснеженным склонам Гималаев и, наконец, после долгого восхождения оказываюсь на очень высокой вершине. Долгое время я стою на ней, захваченный видом бескрайних далей, чарующими пейзажами, ослепительной красотой чистого белого снега, ярко-синими небесами и мягко клубящимися облаками. С изумлением и трепетом гляжу я на другие дальние вершины, которые выглядят такими же величавыми, как и та, на которой я сейчас стою. У меня возникает непреодолимое желание взойти на каждую из них — просто ради удовольствия. Тогда, на этом самом месте, я принял решение: посвятить месяцы и годы, которые есть у меня в запасе, восхождению на все эти горные вершины. Налюбовавшись этими прекрасными пиками и еще раз подтвердив в душе свое решение, я неохотно спускаюсь с вершины в лежащую внизу долину. Какой разительный контраст между вершинами и долинами! И все же и те, и другие играли важную роль в формировании моей осознаваемости.